Обо всем этом Пестерь и сказал. Все послы думали так же, как он, но лишь у него смелости хватило. Поначалу и он не хотел, губы кусал, чтоб сдержаться, щипал себя с вывертом через штаны. Но чем дальше говорил Константин, тем больше ему казалось, что все происходящее – какой-то дурной сон. Во сне же, как известно, происходят любые, самые невероятные события, так отчего бы не принять в них участия и не сказать непроизносимое наяву?
Государь же в ответ на дерзкую речь посла ничуть не обиделся – сон есть сон. Напротив, даже похвалил Пестеря и принялся пояснять. Константин не употреблял столь загадочных слов, как психология, менталитет, особенности психики, и прочие – говорил кратко, но просто и доходчиво.
– Не думайте, будто я продаю Русь и ее верного союзника, – заявил он. – Такого никогда не будет. А соглашаюсь с Бату лишь потому, что он сам никогда не согласится на предложенное мною.
Вон как завернул государь. Пестерь даже головой помотал, чтоб поместить в ней то, что сейчас услышал. Нет, бесполезно. Все равно не укладывалось это в рядок с другими кирпичиками. Получается, что хан заломил огромную цену, Константин готов ее выплатить, а басурманин в отказ пойдет – это как? Но с другой стороны, сон есть сон. Там ведь все так, как в жизни, и не бывает. Хотя сам царь как живой, будто он и впрямь тут наяву стоит.
Пестерь еще раз потряс головой – нет, не укладывалось – и… принялся слушать дальше.
– А не согласится потому, что ему не понравится моя оговорка. Ведь все это я обещаю сделать лишь после того, как он уведет свои тумены за Яик. И так она ему не понравится, что он откажется и будет требовать своего, к тому же решит, что я испугался.
Тут Константин насмешливо хмыкнул, губы его изогнулись в презрительной усмешке, и присутствующие наконец-то облегченно вздохнули. Коли царь на басурманина плюет, стало быть, он не просто верует в то, что Русь одолеет, – убежден в том.
Странное дело, вроде и убедительно говорил государь, но Пестерю все равно отчего-то не верилось. Умом – да, а вот сердцем… Зато одна эта усмешка мигом расставила по своим местам.
– А если согласится? – поинтересовался Пестерь.
Не мог он не задать такой вопрос. Посольское дело – оно въедливости требует, дотошности, в нем мелочей не бывает. Посольский человек к любому, даже самому неожиданному повороту должен быть готов. А чтобы иметь такую готовность, надо все обговорить заранее. Пусть оно и не пригодится. Это ничего. Зато – готов. Иной раз перед отъездом судить да рядить, о чем речи вести, по седмице приходится, а сам разговор в иноземном государстве не дни – час недолгий занимает.
– Нет! – отрезал Константин. – Я этого нехристя насквозь вижу, да и всю их породу тоже. Он без добычи только в одном случае может вернуться – если его в битве одолеть. К тому же он знает, что этого ухода с пустыми руками ему никто не простит.
– Отчего же с пустыми, – вступил в разговор Ожиг Станятович. – Он ведь и подарки затребует. Скажет, поистратился, дескать. А пока сбираешь их – пои и корми.
– Будут, – многозначительно пообещал Константин, и хищная недобрая улыбка осветила его усталое лицо. – Да и корма пообещать надо. Пусть ждет, пока я ему подарки собирать стану. Ну а коли не понравятся – пусть не обессудит. Народ у меня бедный, казна – скудная, опять же недород прошлый год был. Откуда же богатство взять? Сроду у меня его не было. Сам вон и то боле пяти портов не имею. Опять же и трон у меня, – он похлопал по спинке кресла. – Из дерева сработан, а не из золота, как у него самого. Посему поступим так. О том, что мы знаем, куда он половину своих туменов отправил, – молчок!
– А коль сам скажет? – кашлянул в кулак Ожиг Станятович.
– Коль сам – перепугаться надо будет. Ты, боярин, уж расстарайся тогда – очи вытаращи, руку напряги, чтоб тряслась, платом с лица пот утри, губами пошлепай, будто сказать что-то хочешь, да сил нет, потому как не то что говорить – дышать нечем, – пояснил Константин.
– Так это не мне, а Пестерю надобно, – заметил Ожиг.
– Нет – тебе! – твердо поправил его государь. – Именно тебе. Пестерь не поедет вовсе. А коли спросят про него, то скажешь, что за дерзкие речи против хана царь лишил его милости.
Пестерь не хотел, но так получилось, что после этих слов Константина посол – ах, да, бывший – изобразил все то, что государь только что рекомендовал боярину. Глаза его расширились, сказать что-то хотелось, и очень многое, да вот беда – дыхание перехватило. А для полного соответствия царским советам он трясущимися руками достал плат и вытер со лба выступившую испарину. Сон-то сон, но какой-то уж он… Проснуться бы побыстрее, да никак не получалось.
– Тебе же благодарствую, боярин, – между тем обратился к нему Константин. – Славно ты с ним речи вел. И честь царскую не уронил, и выведал многое.
«А почто тогда милости лишаешь?!» – хотел завопить экс-посол, но промычал совсем иное:
– Да я завсегда для тебя, надежа-государь… – а в глазах мучительный вопрос: «За что?!»
Однако Константин сумел прочесть его и тут же ответил:
– В посольских делах, которые сродни торговым, и обмануть не грех. Но теперь нам совсем иначе с ним говорить надо. Дерзить не след – просить токмо, требовать нельзя – поклоны угодливые бить требуется, грубость как должное принимать, да еще благодарить за нее. Мол, спасибо, что по правой щеке ударил, теперь на вот тебе левую, по ней пройдись, да осторожно – длань свою не зашиби. Щетиниться как еж негоже – стелиться ласково требуется. Ведаю, что оное противно душе твоей, Ожиг Станятович, ох, как ведаю. Но ты сумеешь себя превозмочь, а в Пестере, боюсь, гордыня взбрыкнет, да в самый неподходящий для того миг. Пусть не за себя – за Русь униженную да за государя своего, но делу общему от того поруха приключится. Уж больно прямая спина у него – сломаться может. Так что придется тебе, боярин, свою сгибать.
Пестерь насупился, помял плат в руке и неожиданно даже для самого себя понял, что и тут Константин Володимерович прав. Даже не понял, а скорее почуял. Он ведь и впрямь сможет терпеть лишь до поры до времени. А как пробьет час – не выдержит душа, взовьется на дыбки, аки конь необъезженный, да копытом, копытом.
И тут же в убаюканном кроткими, покорными и льстивыми речами хане немедленно проснется и подозрительность, и недоверчивость, и прочее. Они и без того в нем не спят – умен, басурманин, ох, как умен, но тут уж и дремать перестанут. Нет, все-таки даже если это и сон, то царь и в нем не сплоховал. Наяву – мудр, а во сне – тем паче.
– Справедливо рассудил, государь, – произнес он. – Твоя правда, не вытерпеть мне таких поношений.
– А ежели нехристь спросит, почто ты сам полки в его сторону ведешь? Али мыслишь, что он о том не сведает? – спросил Ожиг Станятович.
– Еще как сведает, – подтвердил Константин опасения боярина. – Бату в глупцы записывать – все дело на корню загубить. Но объяснить это легко. Мол, мы свое слово честно держали, а вот он – не всегда. Оттого и опаска у нас. Опять-таки не ведаем – согласится он или как. Новый уговор меж нами не то что не подписан, но даже и не составлен. А коли и согласится Бату, все едино – полки эти русскому царю в Булгарии понадобятся. С ними ему гораздо легче хана Абдуллу уговаривать. Известно, что человек гораздо податливее становится, если над его головой клинок занесен. Вот так ему и ответь.