Трус и герой в одной и той же ситуации в один голос могут заявить: «У меня не было выбора». А вот дальше… «Иначе смерть», – промямлил бы трус. «Иначе предательство», – отчеканил бы герой.
В огневую добрались лишь двое, Маркуха, не утративший за долгие годы верткости, и Святозар, которого все остальные прикрывали своими телами.
Тяжелую дверь строители ставили на века, но разве устоит дерево под топором. Монголы уже хищно вгрызались в створку с той стороны, хотя благородный дуб держался стойко.
– Гаснет, – заметил Святозар, глядя на еле тлеющий факел, который Маркуха забыл выпустить из рук.
Он оглянулся назад, где высилась большая гора пороха, высыпанного из мешков, затем на факел, потом на пол, где бодрый огонек неспешно скользил по веревке.
– Эх, княже, а ведь не зря я тебя на руках пе-стал! – восхищенно заметил Маркуха.
Хрясь! – и первая щепка отскочила от дверного полотна ему в лицо.
– Вострая какая, – подивился он, вытаскивая ее из щеки, и поинтересовался у Святозара: – Мы тут долго еще стоять будем?
– Да нет, – усмехнулся князь, и беззаботная улыбка осветила его лицо. – Пройдем-ка вон туда, – указал он в сторону кучи пороха. – А уж когда поганые вломятся, тогда мы им и подсветим.
– Видел бы тебя сейчас наш государь! – восторженно крикнул Маркуха. – Ну и меня тоже, – добавил он, подумав. – Чай, мы с тобой оба березовские. – Старый вояка сокрушенно вздохнул и пожаловался: – Даже чарку опрокинуть за встречу не успели, а как хотелось! Я же с князем сроду медку не пивал!
– Зато тебе ныне с ним погибать довелось, – заметил Святозар, все так же радостно и беззаботно – почти как в детстве – улыбаясь от осознания того, что вот сейчас искупит он свой невольный грех, а вольных за собой князь попросту не помнил. Ну словно баньку принял да чарку медку испил – так хорошо ему теперь было.
– Это да, – согласился Маркуха. – Это уж честь так честь! Я ее и на бочку меда не променял бы. Даже вишневого. Да что бочка, – досадливо махнул он рукой. – Я бы… – и повернулся к двери, в проломе которой показалось радостно оскаленное скуластое лицо.
Поэтому и не успел договорить…
Почуяв неладное, отец Анастасий крадучись прошел к двери, слегка приоткрыл ее и долго-долго вслушивался, пытаясь понять, почему вышла такая большая задержка. Между тем на улице зимние сумерки, все в голубых искорках свежевыпавшего снега, обещали вот-вот уйти прочь, уступив место очередному новому дню, который сулил…
«Нет. Пожалуй, ничего хорошего он не сулит, – подумал священник и оглянулся на заблаговременно открытую им плиту. – Идти или подождать еще? Хотя чего уж тут – и так все ясно».
Он опустил голову и медленно, еще надеясь на какое-то чудо, побрел к плите. Спускаясь вниз, он вновь ненадолго задержался, размышляя, закрыть ее за собой или оставить так, давая тем, кто сумеет прорваться, еще несколько мгновений, которые могут оказаться спасительными.
«Оставлю», – решил священник и побрел дальше, углубляясь в подземную черноту.
Приглушенный грохот донесся до него, когда он был недалеко от выхода. Земля под его ногами задрожала, а в следующее мгновение часть свода рухнула, не выдержав мощного сотрясения. В кромешной тьме перепуганный отец Анастасий опрометью кинулся бежать вперед, и в этот миг сзади что-то с силой ударило его в плечо.
«Догнали, – подумал он, ускоряя бег. – И без отпущения грехов – вот что тяжко. А ведь для священника это, поди, вдвойне грешно – так-то помирать».
И тут же на него обрушился еще один удар. На этот раз он пришелся по затылку…
А когда через сутки или двое – как угадаешь? – он очнулся, то был уже совсем иным. Ушел в прошлое отец Анастасий, канул в забытье юный инок, потерялся в закоулках памяти младень Жива, и даже русич бесследно растворился где-то в темном омуте. Остался же просто человек – без имени, без судьбы, без роду и племени.
Единственное, что он знал, так это то, что должен выжить. Но зачем выжить, для чего, что именно осталось недоделанным – ничего этого он не помнил.
Какое-то время он бестолково разбирал завал из кирпичей, образовавшийся сзади (или спереди?) него, затем, махнув рукой, двинулся вперед. А может, назад? Да какая разница.
Нащупав дерево двери, он что есть силы толкнул его, рухнул лицом в снег и успел подумать, что на свету помирать гораздо приятнее, нежели в темноте.
Через некоторое время кто-то из всадников передового десятка племени кайы обнаружил странного человека – живого, но ничего не говорящего, а чуть позже выяснилось, что ничего и не помнящего. Никакие расспросы не приносили результата, и после недолгого колебания незнакомца – не выгонять же из юрты на мороз – оставили в племени.
Прежнюю одежду его – не годилась такая в степи– женщины раскроили на куски, из которых сшили иную, более практичную. Незнакомец оказался сообразительным. Не сразу, но довольно-таки быстро он научился и языку племени, и нехитрым премудростям простой жизни кочевников. А так как нашел его юный сын вождя, чем очень гордился, то и имя незнакомцу дали в честь него – Осман.
Потом, спустя годы, его стали и вовсе считать за своего, даже предложили в жены вдову храброго воина Юсуфа, погибшего в битве, но Осман почему-то отказался. Смущенно пожимая плечами, он на расспросы любопытных отвечал только одно:
– Нельзя мне.
– А почему нельзя? – приставали к нему.
– Не ведаю.
Он и правда этого не знал. Что нельзя – да, уверен был, а вот почему…
Любопытные степняки целый день после его отказа думали и гадали – почему, но так и не нашли никакого ответа.
Может, вера не велит? Но ведь у него на груди крест, а Кристос, которому велит кланяться старый добродушный мулла в каменной юрте, не запрещает жениться. Может, он сам из тех, кто ему служит? Непохоже. Одежду, которая была на нем, можно увидеть на любом урусе. Да если бы и так, все равно что-то не то, ведь мулла-то женат, и ничего.
В конце концов махнули рукой. Только вдова немного обижалась, однако потом все равно простила, став пятой женой самого Эрторгула.
Так человек и жил один. Пас овец, вместе с пастухами объезжал диких лошадей. Всегда и всем, кто ни попросит, охотно помогал.
Словом, прижился.
* * *
Господь, услыша мольбы тех, кои в полон попали, избавил их от тяжкыя доли, обрушил гнев свой на ворогов земли русския, и содрогнулась от оного гнева земля, руша башни и стены.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года
Издание Российской академии наук. СПб., 1760
* * *
От чего взорвался захваченный монголами Яик? Тут, на мой взгляд, даже не о чем говорить. Совершенно очевидно, что имела место простая неосторожность при обращении с так называемым «огненным зельем». Правда, есть и еще одна версия – возможно, что русским пушкарем Гайраном, взятым монголами в плен, была совершена диверсия.