Гости поначалу даже не поняли, что с ним, терпеливо дожидаясь продолжения речи. Лишь через несколько минут им стало ясно, что дело неладно.
Уже к вечеру о тяжкой болезни государя судачили все жители стольной Рязани. Заволновались и иноземные послы – им-то что делать? Но дипломатов успокоил Велимир. К вечеру следующего дня он объявил им, что император уже пришел в себя и причин для тревоги нет, а то, что Константин Владимирович и впрямь пошел на поправку, подтверждает его запрет на отмену или перенос государева совета, который пройдет даже ранее назначенного срока. Словом, ждите, гости дорогие, и ни о чем не печальтесь.
– Ныне он даже с бумагами работал и грамотку мне надиктовал, – прибавил секретарь для вящей убедительности.
Тут, правда, Велимир немного загнул. Единственное предложение, надиктованное ему императором, было коротким, хотя выговаривал он его непослушным языком битых полчаса. Заключалось оно всего в пяти словах: «Ты была права! Прости, княгиня».
А куда везти грамотку, государь вымолвить уже не мог. Хорошо, что рядом оказался верховный воевода. Он-то и подсказал. В тот же день нарочный немедля ускакал с посланием в селище под Ряжском. Константин же после того лежал чуть ли не полдня недвижимым, потому что даже этот простой труд, судя по всему, выжал из него все силы до донышка.
Но дни шли, и здоровье императора вроде бы стало налаживаться, а уж надолго ли – бог весть.
* * *
Представился Иоанн, прозванием Осман, старец добрый, в старости мастите; жив по закону божью, не хужий бе первых праведник, от него же и аз иные словеса о князи Святозаре слыша и вписах в летописании сем.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года
Издание Российской академии наук. СПб., 1760
* * *
Разумеется, любому человеку, мало-мальски разбирающемуся в истории, понятно, что весь этот рассказ о героическом поступке князя Святозара шит белыми нитками. Какой-то священник, уцелевший после взрыва крепости, но потерявший память, внезапно смотрит на сына Святозара и якобы все вспоминает, но тут же умирает, едва успев рассказать о героизме младшего сына императора.
Здесь столько несуразностей и натянутостей, что только легковерный человек вроде моих белгородских и санкт-петербургских коллег слепо поверит в эту придумку, больше напоминающую плохонький исторический романчик.
Впрочем, отмечу, что с задачей обелить Святозара послушные царю летописцы справились достаточно успешно, а вот высшее духовенство, по всей видимости, воспротивилось этой заведомой лжи, в которую для достоверности попытались включить одного из священников. Не потому ли и слег император, что встретил упорное сопротивление своему замыслу?
Не берусь утверждать это наверняка, однако все подтверждает мой вывод. Даже в своей семье Константин нашел поддержку далеко не у всех. Причем противодействие было столь упорным, что стало причиной затяжного конфликта, если не сказать больше, который в дальнейшем в изрядной степени ослабил Русь.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.
Т. 3, с. 304. СПб., 1830
Спи, родной, сомкни ресницы,
Кончен грозный счет.
Перевернуты страницы,
Дальше жизнь течет.
Что-то мы с тобой свершили,
Что-то – не смогли…
Спи, родной, раскинув крылья,
На груди земли.
Мария Семенова
В главной зале императорского дворца, где за огромным вытянутым столом, размещенным строго по центру, должно было состояться очередное заседание государева совета, постепенно скапливалось напряжение – Константин Владимирович запаздывал.
«Уж не случилось ли чего, – полз по залу опасливый шепот. – Раньше за ним такого никогда не водилось», – и все тревожно поглядывали на часы – последнюю новинку, созданную Михал Юрьичем и неким арапом, прибывшим из далекого Багдада.
Звали арапа Нур-ад-дином, но русичи живенько переиначили это сложное и неудобопроизносимое прозвище. Был Нур-ад-дин, а стал Нуда Дивович. А что? Подходит как нельзя лучше. Нуда ведь неволю означает, а диво тоже в строку. Больно уж ловок чужеземец до всякой чудной невидальщины. Глянешь и подивишься.
Взять хоть те же часы. Вон они, стоят в углу. Огромные, один циферблат в два аршина, с арапской же цифирью по кругу. Хотя какая она там арапская – давно уже русская. А на самом верху небольшая дырка. Каждое утро особый человек, специально обученный и приставленный к ним, вставляет в эту дыру большой ключ и делает ровно двенадцать оборотов – заводит, стало быть.
Диво еще и в том, что и стрелки и цифирь у этих часов светятся. И сам свет какой-то холодный, зеленоватый, бр-р-р. Злые языки поначалу поговаривали, что здесь не обошлось без нечистой силы, что басурманин, кой их сотворил, наверняка с бесами дружбу водит. Свечение же колдовское исходит из глаз черта, который в них вселился, а ныне, после того, как их освятил патриарх Мефодий, не имеет силы вырваться, потому и злобствует, бельмами своими зыркая.
Но ближайшие сподвижники императора, да и весь народ, были твердо уверены в том, что свечение исходит от той святости, кою пролил на них владыка во время свершения обряда. Поэтому часы за все пять лет еще ни разу не останавливались, за исключением одного раза о прошлом годе, когда Мефодий I покинул сей бренный мир. Да и то разбиравшийся с ними Нуда Дивович так и не сыскал поломки, а после того, как качнул маятник, они пошли опять как ни в чем не бывало.
Вот и сейчас, представляя собой разительную противоположность тревожному настроению собравшихся в зале, они невозмутимо и хладнокровно отсчитывали минуту за минутой, неопровержимо свидетельствуя, что опоздание императора затянулось уже на полчаса. Опасения между тем нарастали.
К тому же многие члены совета знали, что вчера у постели государя собрались, почитай, все лучшие лекари. Был там и Арни из Вильно, и Михайло Большой из Галича, и его младший брат Петро Малый из Ростова, словом, все именитые выученики Добро-гневы Будиславовны и Мойши Абрамовича. После осмотра императора лекари уединились в комнате, смежной с опочивальней, где провели часа два – все судили да рядили. Что уж там они после поведали государю – никто из слуг не услыхал, но выходили они из дворца озабоченные и невеселые.
Тревогу усугубляла и непривычная угрюмость левой руки императора Николая Валериановича Панина, который, невзирая на свое прозвище Торопыга, ныне никуда не поспешал, а молча сидел на своем почетном месте и, ни на кого не глядючи, думку думал. Какую? А ты поди да сам спроси. Не желаешь? То-то. Да он все одно не скажет.
На первый взгляд Торопыга вроде был спокоен, но если присмотреться повнимательнее к нервно подрагивающим пальцам, безостановочно скользившим по краю именного серебряного кубка, о-о-о, тут многое можно предположить, в том числе и самое страшное. Нет, о том говорить не будем – известно ведь, стоит вслух о беде сказать, как она мигом на зов заявится.