Поначалу я хотел нанести визит ей прямо сейчас, еще до отъезда. В глаза посмотреть, спросить мысленно, зачем поспешила да почему меня не дождалась, но, подумав, отказался. Не готов я к этой встрече, а потому рано мне с ней видеться. Пока рано. Вначале надо прокатиться до Костромы. Новые люди, новые впечатления – это как свежий ветер, остужающий разгоряченное лицо, как взмахи полотенцем услужливого секунданта, нагнетающего кислород для вымотанного в упорном поединке боксера. Вот глотну его и приду в себя. Обязательно приду. И уж тогда-то мы что-нибудь непременно придумаем.
Я перейду неудач полосу,
Мне повезет, как и прежде.
Слышишь, Судьба, заруби на носу,
Сквозь года пронесу
Свою любовь к Надежде.
«Еще не все предрешено, еще не все погасли краски дня»,- пел Макаревич. Правильно пел. Мудро. И оптимистично. И огня мне действительно не жаль. Это сейчас он во мне слегка притух. Но если судьба рассчитывает, что одного ушата ледяной воды из проруби для меня хватит, то она заблуждается, и скоро я ей это докажу. Очень скоро. Гораздо раньше, чем она думает.
Длинно получилось – извините. А как короче описать ту сумятицу, что творилась в моей душе? Не знаете. Вот и я не знаю.
По той же причине я отказался дарить перстень Ицхаку. Наотрез. Раз мы еще повоюем, то пусть он мне и служит напоминанием. Я даже не стал оставлять его у «очень надежных людей», рекомендованных купцом. Как тот ни уверял меня, что они знают о перстне слишком много, так что не обманут и вернут его честь по чести, я, дабы не заполучить больших неприятностей, решил взять его с собой.
Единственное, к чему я прислушался, так это снял его с пальца. Зачем мне ненужные расспросы попутчиков, да и для царских подьячих с местным начальством мой перстенек с камнем – лишний соблазн притормозить владельца, а потом постараться изъять.
Так что настойчивым уговорам Анастасии Ивановны я не противился. Все нормально. Поедем, отвезем, а уж потом…
Выезжали рано, едва рассвело, под мелодичный перезвон церковных колоколов, извещающих народ, что пора к заутрене. Глафира рыдала, расстроившись не на шутку. Дама явно имела на Апостола вполне определенные виды. Впрочем, сам Андрюха тоже выглядел расстроенным – судя по всему, чувства их были обоюдными.
– Когда вернемся, дам тебе вольную и еще денег на обзаведение. Тогда и обвенчаетесь,- ободрил я их.
Слезы на глазах Глафиры мгновенно высохли, а Апостол смущенно потупился, но было видно, что парень рад.
Замоскворецкий мост мы одолели на удивление быстро, так что к месту встречи, назначенному у Никольских ворот Китай-города, прибыли даже с опережением графика.
Церквей, церквушек и часовенок хватало и в слободах, окружавших Москву, и первое сообщение истово крестящегося на каждый купол Андрюхи тоже касалось церкви, точнее ее святых. Оказывается, мы выехали в очень удачный день, а потому нас непременно ждет благополучие в дороге и во всех делах, поскольку именно четвертого августа поминают семь «спящих» отроков, заваленных камнями в пещере, где они скрывались от Дециева гонения. Из этих отроков одного звали Иоанном, а другого Константином. Получалось, что мы выехали в день сразу двух небесных покровителей и удачи у господа можно даже не просить – она и так должна сопутствовать нам на протяжении всего пути.
«Уж лучше бы наоборот,- мрачно подумал я, совершенно не нуждаясь в обещанной Апостолом тиши и глади,- Все какое-то разнообразие от приключений, если судьба их пошлет, а то сиди у костра по вечерам и волком вой».
Я тогда еще не знал, что судьба не нуждается в том, чтобы человек высказал свое пожелание вслух – ей вполне достаточно и мысленного. И зачастую вовсе неважно, выстраданное оно годами или скоропалительное, сгоряча. Более того, как раз последние имеют гораздо большую вероятность сбыться.
Во всяком случае, мое пожелание судьба услышала…
К сожалению, человек не всегда смотрит вдаль. Иногда он оборачивается к прошлому, с которым ему не хочется расставаться, ударившись в воспоминания. И оттого, что впереди пустота, они становятся вдвойне дороже его сердцу. У меня впереди нет пустоты. Напротив – там много радостного и светлого, доброго и хорошего, и я сам не понимаю, отчего память снова и снова с упорной настойчивостью стремится вернуть меня в те дни, что давно остались за моими плечами. Что она хочет мне подсказать? От чего предостеречь? Но ведь все позади, и переиграть ничего нельзя. Тогда зачем? Не знаю. А может, она попросту, без какой бы то ни было задней мысли, возвращает меня к наиболее ярким воспоминаниям? Пожалуй, это наиболее логичное объяснение – только два раза в жизни я был так сильно обескуражен и не знал, что предпринять. Этот был первым по счету.
Я встаю из-за грубо сколоченного самодельного стола и выхожу на крыльцо старого домика. Он обошелся мне недешево – пришлось уплатить за него целый веницейский дукат. Прежний хозяин настроился на длительный упорный торг и немало удивился, когда сразу же после осмотра получил мое согласие на названную им цену. Наверное, стоило бы немного поторговаться, тем более опыт у меня имеется – спасибо Ицхаку,- но слишком уж мне тут понравилось. Тихо в нем, уютно, покойно, а что старый – не беда. Стены крепкие, крыша не протекает, потолок не валится, половицы хоть и скрипят, но тоже протянут лет двадцать, а все остальное мелочи. И главное, что подкупило,- его расположение. Именно так мне и хотелось, чтоб кругом ни души. Лепота. За такое можно отвалить и два дуката, так что продешевил он, а не я.
Передо мной раскидистый яблоневый сад – еще одно преимущество. Он начинается сразу, почти в двух шагах от меня. Деревья такие же старые, как и дом, но плодоносят исправно, стараются. Вон они, яблоки, свисают тут и там. Яркие, налитые солнцем, со счастливым красным румянцем на крутых боках, и каждое так и манит сорвать его с ветки. «Меня! Меня!» – безмолвно взывают они, соревнуясь друг с дружкой, кто быстрее докричится. Пожалуй, вон то чуточку лучше всех прочих. Или мне это только кажется?
Хотя зачем гадать, и я срываю его – теплое, тугое, хрусткое, переполненное вкуснющим кисловато-сладким соком, брызжущим во все стороны и стекающим по подбородку. Может, это и есть знаменитый сорт «рязань»? Трудно сказать наверняка. Во всяком случае, у него очень похожий вкус, которому не суждено измениться ни через сто, ни через тысячу лет. Никакого сравнения с человеком, который вечно куда-то спешит, торопится, суетится. Зачем? Бог весть. Он и сам этого зачастую не знает. Да мало того, ведь он еще, как правило, непременно забывает самое важное, самое главное.
В отличие от забывчивого торопыги, я знал, зачем уезжаю в Кострому и для чего нужна мне эта поездка, вот только понятия не имел, что она обернется для меня людской кровью, болью, смертью абсолютно ни в чем не повинных людей и еще много чем, не к ночи будь помянутым.
Но вот интересно – если бы я знал обо всем этом, то поехал бы? Я пытаюсь ответить и не могу. Вместо этого в голове вдруг всплывают слова песенки, которую давным-давно исполнял наш самодеятельный школьный ансамбль: