Петряй сам помогал заносить сундук, а потому безошибочно провел остроносого в мою комнату. Ну а дальше я и сам все знаю. Молчал же наводчик лишь потому, что, не успевший удрать остроносый, узнав, что я жив, велел немедленно удавить меня, заверив, будто непременно освободит его следующей ночью. Поначалу он предложил назвать Петряя своим холопом, но тот отказался – Никита Данилович знал его как облупленного и как-то раз уже повелел высечь кнутом за прошлые, более мелкие прегрешения.
Если бы не здоровый мужик, пойманный за побег и уже сидевший тут, в амбаре, задавить меня проблемы бы не составило, но тот так угрожающе на него цыкнул, что Петряй затаился, решив чуть обождать, тем более беглец вновь собирался дать деру, что благополучно осуществил на следующую ночь. Однако к этому времени новоявленный киллер сам не мог толком пошевелиться – выбитые на дыбе и плохо вправленные на место суставы рук немилосердно болели и своего хозяина совершенно не слушались.
Вот и получалось – не потревожь я своим приездом этой «тихой заводи», так вообще ничего не случилось бы, и гордиться мне нечем. Скорее уж наоборот – из-за меня чуть не убили будущую царицу. Да и не спасал я ее вовсе. Терем остался цел, и, скорее всего, девочка благополучно просидела бы в своей ложнице, дождавшись приезда Никиты Даниловича.
Все это я частенько повторял для самого себя, чтоб нос не больно-то задирался кверху. Говорят, курносые не всем по душе, хотя мне сейчас о внешности заботиться смысла нет.
Спустя время я уж совсем было решил обратиться к Борису с откровенной просьбой помочь добраться до Москвы и ссудить деньжат, но тут пришла радостная новость – нашлась все-таки моя одежка. Не вся, но нашлась. Купец, которому остроносый пытался всучить мою ферязь, вспомнил о предупреждении Никиты Даниловича и поднял крик. Самого задержать они не сумели – «Васятка Петров» оказался вертким, но ферязь он в руках купца оставил.
Получалось, что проблема с деньгами практически решена. Оставалось подождать Андрюху, который очнулся и начал понемногу выздоравливать, но еще не вставал, да возвращаться в Москву, пока не нагрянули осенние дожди.
Об этом я и сказал Годунову, еще раз поблагодарив за хлеб-соль и за то, что он так здорово меня выручил.
– Как? – удивился он. – А разве ты не останешься на моей свадьбе?
– С дочкой Малюты? – уточнил я.
Он поморщился, точно от зубной боли, и нехотя протянул:
– На ней, – тут же начав торопливо объяснять, что его согласия, собственно говоря, никто особо и не спрашивал.
Дело в том, что его дражайший стрый-дядюшка Иван Иванович по прозвищу Чермный, так и не достигнув на государевой службе особых высот, лишь раз за все время приподнявшись до должности третьего воеводы в Смоленске, в которой он пробыл всего год, теперь, после введенной Иоанном Грозным опричнины, как с цепи сорвался, выискивая любую возможность, чтобы вскарабкаться повыше.
– Он и сынов своих рындами хотел пристроить, да туда лишь одного Дмитрия взяли, а потом вот за меня принялся. Да и мне самому деваться некуда. Пить-гулять еще куда ни шло, а резать да убивать – с души воротит. Там же без этого никак. А за тестевой спиной авось и схоронюсь, чтоб греха на душу не взять.
– А уехать? – спросил я.
– Куда? – скривился он. – Сюда? Здесь лишь праведникам раздолье, а я еще молодой, пожить хочу. Да и не бросают цареву службу по своему хотению.
– Невеста-то как, ничего? – поинтересовался я.
– Маша-то? – усмехнулся он. – Покамест лик разобрать тяжко – ей же едва-едва двенадцать годков исполнилось. Какой станет, когда в пору войдет, – пойди пойми. Ныне ей кукол бы побольше, вот и вся забота.
– В дочки-матери любит играть, – усмехнулся я. – Так возраст такой.
– Нет, у нее другие игрища, – помрачнел Борис. – Она больше в пыточную норовит. Для того и кукол много надобно – она им ножом ручки-ножки отрезает, ну а потом и до головы добирается… – И спохватился, замолчал.
– Зато у вас дети хорошие будут, – ободрил его я.
– Правда? – Его лицо тут же просветлело. – Не лжешь в утешение?
– Нельзя мне, – напомнил я. – Так что про детей – правда. И умные, и красивые.
А про их несчастную судьбу говорить не стал. Может, когда-нибудь потом, да и то намеками, а пока ни к чему.
– Ну раз дети, тогда можно и жениться, – махнул он рукой и вновь поинтересовался, искательно заглядывая в глаза: – Может, останешься на свадебку-то, а?
Ну как тут откажешь.
Опять же теперь есть в чем появиться, так что полный порядок. Я даже придумал, какой сделаю подарок. Это будут два золотых дуката на цепочке – один жениху, а другой невесте. На сами цепочки уйдет третий дукат, должно хватить, а нет – есть четвертый, да еще один в запасе.
Вот только радовался я недолго. Вечером, ощупав ферязь, я понял, что в очередной раз недооценил остроносого. «Васятка Петров» сумел обнаружить мой тайник и выгреб его дочиста, кое-как зашив по новой.
Получалось, что я без штанов, но в шляпе. Одет как король, а питаться предстоит по-пастушески. Или, как здесь говорят, на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Неизбежность найма на службу вновь возникла передо мной во всей своей красе. А еще через пару дней это не просто вошло в мои планы, но стало жизненной необходимостью, поскольку обнаружилось такое, что…
Лишь бы гости не подвели…
Лишь бы прибыл тот, кто мне нужен…
– А где разместить меня мыслишь? – как бы между прочим спросил я озабоченного чем-то жениха за пару дней до его бракосочетания.
– О том не печалься, – беззаботно махнул рукой Борис. – Не обижу. К тому ж ты – гость великий, иноземец, да еще князь. Не у каждого боярина такие на свадебках гуляют. А коль подмечу недовольство, так напомню, что ты у нас наособицу, без места [12] . Да и без того навряд ли кто из моих обидится, ежели я тебя вперед усажу. Мыслю, такого соседа каждый почтет за честь близ себя зрить. Даже князь Михайла Иваныч Воротынский в обиде не будет.
– Точно ли? Он же из первейших, – выразил я свое сомнение. – Там, в Москве, у стола государева, поди, и не с такими иноземцами сиживал.
– Когда оно было-то, – присвистнул Борис. – Я в пеленах тогда еще полеживал, а Ириша и вовсе не народилась. Опосля того много водицы утекло. Он же потом погрубить царю-батюшке успел да в опалу угодил. Ныне же хошь и вернули его с Белоозера, да прежнего не воротить. Государь и вотчины его, кои в казну забрал, и то не все вернул – и Перемышль у себя оставил, дескать, в опричнине он, и Воротынск. А потом уж, позапрошлой зимой, и то, что до того отдал, – тоже обратно забрал, мену сделавши.