Не надо мне ничего говорить, потому что это тоже не подходит.
– А как ты считал? – как бы между прочим лениво осведомился я, выкладывая стопку блестящих кругляшков на одну из чаш. – По какому курсу?
– Известно, – надменно пожал плечами сэр Томас. – Вот золотая крона. – Он показал мне кругляшок. – Она стоит пять серебряных шиллингов. Взвешиваем пять серебряных шиллингов, – он принялся ловко манипулировать чашами принесенных весов, – после чего выясняем, во сколько раз эти пять шиллингов тяжелее кроны, для чего накладываем их столько, чтобы весы уравнялись. – Он победно ткнул пальцем, показывая уравненные чаши. – Теперь считаем количество крон. Их у нас оказывается ровно сорок пять. Итог – одна часть золота равна пятнадцати серебром. – И снисходительный взгляд победителя.
Сверху вниз.
Как Александр Невский на крестоносцев, из тех, кто не утонул. Или Дмитрий Донской на татар после Куликова поля. Или Иоанн Грозный на бояр после очередной казни. Что, мол, приутихли?
Только я-то не пес-рыцарь. И не боярин… к сожалению. И не татарин. У меня в роду разве что поляк затесался, если по фамилии судить. Россошанский я, а не Худай-бек.
Словом, не понравился мне его взгляд. Еще не хватало, чтоб немытая Европа так на русича смотрела. Но ведь все правильно, не придерешься. Вон они, чаши. На одной пять шиллингов, на другой – семьдесят пять золотых кругляшков. Застыли чаши, не шелохнутся. Ровно. Выходит, не врет сэр Томас.
Но ведь что-то все равно неправильно. Да уж, плохо чувствовать себя в роли собаки, когда все понимаешь, но сказать не можешь. А если еще и не до конца понимаешь… Но где же этот Томас схитрил? И ведь говорил мне Ицхак как-то о них, что… Погоди-погоди…
«Но сильнее всего тебе надлежит опасаться англичан. Королева Елизавета имеет два больших достоинства – она умна и скупа. Недаром на ее серебряных шиллингах написано: «Posui Deum adjutorium meum», что означает «Бога я поставил помощником своим» и говорит о ее необычайной скромности. – На тонких губах Ицхака появляется легкая усмешка. – И я скажу, что этот бог действительно помогает ей и ее подданным немножечко обманывать, особенно при обмене. Они ведь что делают. Они…»
Вот теперь ясно, где собака порылась. Поначалу я решил тут же уличить жулика, который обменял мое серебро, изрядно завысив курс золота, но сдержался и поступил веселее – сгреб шиллинги и сунул их в карман.
– Будем считать, что за одну золотую крону ты со мной рассчитался, – заявил я оторопевшему англичанину. – Остальное тоже давай менять на серебро. Как там у вас – один к пятнадцати? Ну-ну.
Наверное, сэр Томас и впрямь не мог найти столько в наличии, потому что в итоге он попросил меня принять долг по наивыгоднейшему курсу, от которого я, дескать, получу огромный доход при последующем размене.
Врал, конечно. Курс один к двенадцати – самый стандартный, принятый повсеместно. А его ловкий трюк заключался в том, что крона действительно стоила пять шиллингов, но не этих, старых, а новых, которые на треть легче. А может, и больше чем на треть. Вот такая хитрость. И пришлось сэру Томасу тащить остальное зажуленное им поначалу золотишко. А что до шиллингов на весах, изъятых мною, то получается, что он еще потерпел убыток. Правда, небольшой, всего-то граммов десять серебра, но все равно приятно. Не прошли даром уроки Ицхака. Будь он в Москве – сейчас бы гордился мною.
Воротынскому я, понятное дело, о золоте ничего не сказал, иначе моя поездка в Псков обязательно сорвалась бы. Да в конце концов, я у него не на службе. Мы, гм-гм, фряжские князья – народ вольный. Потому помочь благородному человеку – всегда пожалуйста, а служить – увольте. Да он и не предлагал, сам понимая нелепость ситуации, – пригласить синьора с княжеским титулом в ратные холопы или, как они еще тут деликатно именовались, в слуги вольные, это, я вам доложу, само по себе такое оскорбление, которое смывается только кровью.
Кстати, именно перед поездкой в Псков Тимоха окончательно поверил моему обещанию к лету с честью отпустить его на все четыре стороны. Да и как тут не поверить, когда хозяин-барин тут же, едва получив от вороватого купчины мешок с деньгой и выйдя с ним на улицу, вручает пять золотых монет. Я специально выбрал разные, посимпатичнее и чтоб на обороте каждой непременно роза.
Красиво, что и говорить.
Простодушный Тимоха так мне и сказал. А потом протянул их обратно. Думал, я ему дал их полюбоваться. На время. Битых полчаса втолковывал обалдую, что это – оплата, и деньги эти – его, а он все равно отказывался. Мол, и так верит, но пусть они пока побудут у меня, а то до Дона не дотянут.
И снова я втолковывал, что перед отъездом дам ему еще столько же, а эти – в счет платы за службу. Не даром же он будет торчать при мне почти до августа. Да и мало ли что со мной может случиться, так чтоб деньга имелась. Взял.
– Отслужу, княже. Как бог свят, отслужу, – буркнул неловко и тут же отвернулся, пряча глаза.
Я не мешал, сделав вид, что ничего не замечаю. Мало ли, глаза у человека заслезились, вот он их и вытирает – мороз на улице, так что обычное дело. Чего уж там – щепетилен народ на Руси до денег. Я, между прочим, тоже очень долго обдумывал, под каким соусом поднести Воротынскому свою просьбу. Подарки-то надо вручать от его имени, поэтому хочешь не хочешь, а в известность Михайлу Ивановича поставить надо.
«Согласится или нет?» – терзался я в догадках.
Как ни крути, а я тем самым его унижаю. Пускай и косвенно, намеком, но даю понять, что, мол, нищий ты, князь-батюшка, так я подарки и сам куплю да от твоего имени вручу. А вдруг гордыня обуяет? Да настолько, что он не просто откажет, но еще и разругается со мной. Вчистую. Характер-то горячий, а гонору столько – любой шляхтич обзавидуется.
Решил поначалу попросить его оказать мне другую услугу. Мол, поскольку я плохо разбираюсь в оружии, так ты, Михайла Иванович, подсоби выбрать на Пожаре что получше. Все ж таки путь неблизкий, больше шести сотен верст. Глухих мест по дороге – тьма-тьмущая. Если сабля окажется плохой или кольчуга некрепкой – пиши пропало. Ну а когда придем в торговые ряды, то я его уболтаю помимо оружия и на подарки родне.
Однако получилось не совсем так, как я предполагал. Воротынский поступил иначе. То есть он был настолько рад хоть чем-то расплатиться за всю работу, которую я для него делаю – предоставленный кров и хлеб-соль он не считал, – что потащил меня не на Пожар, а к себе в кладовую. Оказывается, у него этого добра – взвод можно вооружить, да и то если экипировать его полностью. А если частично, то есть забыть о наколенниках, наручах и прочих мелочах – и вовсе хватит на два.
Подбирал амуницию исключительно он сам – десятник Пантелеймон, который должен был возглавить небольшой отряд по моему сопровождению, только держал факел в руке и время от времени крякал. Правда, я заметил, что Воротынский к этому кряканью относился с должным пиететом. Во всяком случае, ни разу князь не остановил своего выбора на том или ином, если предварительно не слышал одобрительного кряхтенья старого десятника.