Пригодились и заготовленные по такому случаю цитатки: «Не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени» [59] . Это в подтверждение тому, что не хотел он такой беды для Руси-матушки, для Москвы-столицы, для людей православных. Просто выпал именно такой случай, что как раз во время его прегрешений пришла беда.
«И как человеку быть правым пред Богом, и как быть чистым рожденному женщиной? Вот даже луна и та несветла, и звезды нечисты пред очами Его» [60] , – утешал я его. И вообще, как утверждал Екклесиаст-проповедник, «нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы». «Ни одного», – добавлял я от себя в качестве комментария, давая понять, что все мы не без греха и никуда тут не денешься.
А потом на всякий случай напоминал ему из книги Притчей Соломоновых те «шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость душе его», в число которых входил и «язык лживый». Мол, колись, мужик, до донышка, и тебе сразу полегчает. Я зна-а-аю.
Вот тут-то они и «кололись», да не на сто, а на все двести процентов, ибо психология, как и красота, страшная сила, и противиться ей нет никакой возможности.
Уговор у нас с Воротынским был жестким – никаких наказаний. Что бы ребята ни творили на службе – все должно бесследно кануть в прошлое, ибо с народом нехватка, а специфика рубежников такова, что ей надо учиться не один год. Этих выкинем – у кого другие мудрости да опыта наберутся? К тому же нет никаких гарантий, что новички, после того как освоятся, не начнут точно так же филонить, уезжать когда вздумается со службы, не дожидаясь смены, опаздывать на очередную вахту и так далее. Словом, всем им полная и безоговорочная амнистия, иначе я ни за что не отвечаю.
Да и неудобно как-то было, если уж положа руку на сердце. Они ж мне каялись как на духу, можно сказать, как священнику, аж до донышка до самого выворачивались, вплоть до того, с кем и когда согрешили, пускай и не находясь при этом на службе, а нарушить тайну исповеди, как ни крути, большое свинство. Потому я даже и не помечал у себя, кто именно какие упущения допускал. Фиксировал все, но анонимно. Воротынский еще потому и сдался, махнув рукой – кого за что наказывать, один черт, неизвестно, так чего уж тут.
Единственное исключение, и то не в отношении наказания, а скорее категории людей, было мною сделано для севрюков, то есть жителей северской украйны. То, что они понарассказывали, вообще не лезло ни в какие ворота. Иные и вовсе вместо дежурств продрыхли на печи, а чтоб их не заподозрили, они – строго в очередь – время от времени отправляли гонцов. Мол, зашевелилась степь, показались басурманы, так что глядите в оба, а мы будем далее за ними бдить. На печи.
Потому я и заявил Воротынскому, что эти ребятишки неисправимы и надо гнать их в три шеи, а новых, из числа таких же, не набирать. Лучше попытаться навербовать в те места вольных казаков, кому скитания по степям не в тягость, а в охотку.
О христианском милосердии к заблудшим и раскаявшимся я не упоминал вовсе, ибо от этих глупостей далек, и вообще мне больше по душе Бог – Отец с его четкими канонами справедливости – око за око, кровь за кровь, смерть за смерть. Поэтому никаких Христовых сю-сю-сю я в предварительной беседе с князем не допускал – только голые практические доводы в пользу того, что наказывать их не выгодно. Потому Воротынский и согласился. Даже дал слово – никаких наказаний не будет.
Потом, когда я ознакомил его со списком «прегрешений», он очень сокрушался, что поспешил поклясться, но было поздно. Я же, исходя из этих «покаяний», вылепливал инструкцию. А вы думаете, откуда в уложении появились строгие запреты: с коней сторожам не ссаживаться, станов не делать (то есть никакого тебе строительства в рабочее время), огонь дважды в одном месте не разводить, где обедали, там не вечерять, в лесах на ночлег не останавливаться – слишком расслабляет, пусть в открытом поле дрыхнут вполглаза.
В эту же инструкцию я вогнал и порядок их действий в случае, если они заметят неприятеля, – гонец от них должен птицей лететь в ближайший город со срочной вестью о появлении врага, а не дожидаться, пока удастся все подсчитать. Оставшимся же надлежало заняться дополнительным сбором данных.
Не преминул я указать и о смене, в том числе и о том, что если сакмагоны покинут свой пост, не дожидаясь подмены, а в это время на их участке пройдет вражеская рать, то их ждет беспощадная кара. Тут уже без смертной казни никак. А ла гэр ком а ла гэр, говорят французы, и это правильно. На войне действительно все должно быть как на войне, и поблажек допускать не стоит.
А чтобы народ сменял своих товарищей вовремя, я, подумав, вписал штрафные санкции. Не понимают слов – будем бить рублем, по одному за каждый просроченный день, но вычет не в казну – еще чего, перебьется царь, все равно он тратить по уму не умеет, – а в карман тем, кого они должны сменить.
Тут, кстати, даже Воротынский помотал головой и, заметив, что я уж больно крут, подрезал мой первоначальный штраф вчетверо, скостив его до полуполтины. Мол, деньгой их государь не больно-то жалует, всего по семи рублев в год. Получится, на седмицу опоздал и вкалывай после этого весь год за бесплатно, а это не дело, да и обстоятельства разные бывают.
А вот другая моя новинка пришлась ему очень даже по душе – имеются в виду ревизии. Вроде бы простейшая штука. По институту еще помню знаменитое: социализм есть учет и контроль. Но тут, в беспросветных феодальных сумерках, не имели понятия ни о социализме, ни о прочем. Главное, в своих вотчинах они этот самый учет внедрить додумались. Не сдал положенную дань – фу, как грубо, будто речь о покоренных землях идет, но что поделать, коль все налоги именно так тут называются, – придут и проверят, а правда ли ты гол как сокол или брешешь как сивый мерин.
Но это что касается учета. Сакмагоны же дани, то бишь налогов, как люди военные, не отстегивали вообще – это им государство платило. Вот и получалось – нечего у них учитывать. Что же до контроля, то тут об этом слове никто и не слыхал, так что пришлось его заменить на «наблюдение».
Но название неважно – главное, чтоб появились сами ревизоры. Наказание, если контролеры увидят непорядки в службе, тоже душевное и доходчивое. Я поначалу вписал кнут, потом вспомнил Ярему, поежился, почесал оставшиеся на спине после экзекуции шрамы и заменил кнут на рубли, но Воротынский переиначил, заявив, что эдак они еще останутся должны казне, а кнут для учебы самое то.
Вспомнив еще одну знаменитую фразу о тактике выжженной земли, я предложил и другое новшество – регулярно запаливать степь. К осени трава там высыхает до звенящей белизны, но неприхотливые татарские лошадки могут прокормиться и на такой, им не привыкать. А надо, чтоб они дохли с голоду. Получалось, что тем самым мы обезопасим себя от осенних набегов. И вновь не просто предложение, но с определением конкретных сроков и лиц, ответственных за это – кто, где и когда устраивает пал.