– Не запамятовал, – буркнул Иоанн. – Не сказывал я. – И с легкой иронией осведомился: – Али как – это ты про плаху помыслил?
Я неопределенно передернул плечами, а для надежности развел руки в стороны:
– Ой и умен же ты, государь. Насквозь зришь. Не то что в душу, но и то, что на ее донышке, все подмечаешь, ничего от тебя не утаишь.
Засмеялся. Понравилось. Потом насупился, припоминая:
– Да нешто я и впрямь зверь какой. Его, яко владыку Филиппа, в чародействе лихие люди уличили, так я и опосля того в обиду не дал. Но он к тому времени сам от меня в монастырь ушел и… Не желаю я о том вспоминать! – возмутился он с какой-то детской непосредственностью в голосе, словно ребенок, которому досадно отчитываться еще раз в том, как он вчера, расшалившись, разломал дорогую игрушку.
«Дядьки виноваты – столкнули мою куклу, она и раскололась», – упрямо лепечет он.
Ну и пусть лепечет. Мы, как в случае с тем же Воротынским, крестик в уме поставим и тем ограничимся. Хороший это крестик или плохой – дело десятое. Знаю одно: чем их больше, тем мне будет легче вести себя с ним, чтоб не влететь по глупости. Я, кстати, уже тогда приступил к строительству запасного аэродрома. Мало ли…
– Меня-то, как мирского человека, наверное, не монастырь ждет, ежели что? – осведомился с невинной улыбкой.
Вроде как шучу я. Ха-ха и не более того. А ты как смеяться станешь, государь?
– Иные бояре и монастырь благом считали… ежели что, – ответил он мне в тон, но тут же ободрил: – Да ты не боись. Зрю я, что ныне и впрямь промашку дал. Несхож ты с Сильвестром. И про грехи не бубнишь, и поучать не лезешь. – И проникновенно произнес: – Полюбил я тебя, фрязин, потому своей любовью да милостью не оставлю. Ты же без меня тут пропадешь – сожрут тебя мои бояре. – И уверенно повторил, в очередной раз напоминая о моем трагическом конце, словно смакуя его: – Как есть сожрут и косточек не оставят.
Вот уж спасибо. Отец бы родной так не утешил. И за любовь с милостью тоже спасибо. На один взгляд посмотреть – эдакий змеино-обволакивающий, и сразу ясно – в гробу мы ваши нежные чувства видели.
«О-о-о, как я тебя обожаю», – ласково прошипел удав и от избытка нежности чуточку сильнее сдавил свои объятия. Кости захрустели…
У Иоанна и впрямь была какая-то змеиная любовь. Обволакивающая. Душащая. Тошно от нее человеку. Это самому удаву хоть бы хны, даже удобно. Едва надоест – чуть напрягся, и все. Был человек – стал ужин.
К тому же ситуация не нова – это я вновь о судьбах прежних фаворитов. Особенно часто припоминался мне Вяземский. Не знаю почему. Может, из-за того что он князь, и я тоже… почти князь. А может, запали в голову строки о том, как Иоанн даже лекарства принимал только из рук преданного Афанасия, который проводил с ним дни и ночи, для чего его опочивальню устроили бок о бок с царской.
Нет-нет, ничего противоестественного, просто Иоанн не хотел расставаться с ним ни на минуту. А дальше как в детском стишке про попа и собаку. Только Вяземский отхватил у Иоанна не кусок мяса, а гораздо больше – не зря его летом все того ж семидесятого года чуть ли не неделю, а то и две лупили палками, требуя вернуть прикарманенные деньги. До сих пор удивляюсь, как он это стойко выдержал, не отдав ни копейки, за исключением того серебра, которое нашли в его тереме во время обыска.
Кстати, и разместили меня тоже почти в точности как Вяземского, с тем лишь отличием, что на несколько метров подальше. Выторговал я все-таки поблажку с отдельным входом, ссылаясь на храп во сне, которого царь не терпит. Успел и про закон подлости напомнить. Мол, согласно ему, первым всегда засыпает храпящий, и если я прикорну в его комнате на соседней лавке, то ему заснуть уже не удастся.
Вообще-то, с одной стороны, почет – живи и радуйся. Как-никак единственный человек, к чьим дверям приставлена охрана. Понимать надо. Это не двадцать первый век, где у кучи политиков еще бóльшая куча телохранителей. В шестнадцатом на Руси такое не принято. Тут священна лишь одна особа – божий помазанник. Ее и охраняют. Все прочие обходятся частными секьюрити, то бишь ратными холопами. А теперь стрельцам велено охранять еще и меня. Им даже дико было на первых порах. Чтоб не сбежал – понятно, такое случалось, и не раз, а вот чтоб не изобидели – впервой.
Зато, с другой стороны, меня от этого почета и впрямь скоро начнет поташнивать. Так и хочется сказать: «Шел бы ты, Ваня, спать». Но обижать нельзя. Он же будущий сват, причем третий по счету, и лучшего мне не найти. Приходилось терпеть и общаться чуть ли не до полуночи – аж во рту от болтовни пересыхало.
А он ведь со мной не только советовался и пировал. Все остальное тоже, чего бы оно ни касалось. Ну, например, вздумалось ему учинить проверку состояния крепости под названием Старая Ладога. Мол, как там, возвели уже Стрелочную башню, отремонтировали ли Раскатную, расчистили ли тайный колодец?
Кого с собой возьмет – неизвестно, но то, что меня, – к гадалке не ходи. А это, между прочим, не так уж и близко от Новгорода, почти в самом устье Волхова. Когда солнечный день, то, чтобы увидеть вдали Ладожское озеро, даже не обязательно напрягать зрение – все как на ладони.
Впрочем, к озеру мы тоже прокатились. Разумеется, вместе с Иоанном. Ну как же – побывать совсем рядом с Николо-Медведским монастырем, который разместился на берегу Ладоги, и не заехать в него – ни боже мой. Заехали. Помолились. Хорошо, мощей в нем не было, а то бы навряд ли успели все засветло и пришлось бы заночевать.
Ну тут я кое-как сумел внушить, что надолго покидать Новгород ради таких пустячных целей, как инспекция дальней крепости, по меньшей мере бездарное расточительство собственного времени. Подтекстом звучало, что это нелепо, глупо и даже смешно. Вроде бы уразумел.
Зато оставался сам Новгород, где он развернулся на всю катушку. Где только мы с ним не побывали за это время! Пожалуй, в пригородах не отыскать ни одного солидного храма, который бы мы не навестили.
К сожалению, располагался город на обоих берегах Волхова, причем почти равномерно, мост через реку был перекинут всего один. Так вот, когда мы навещали, скажем, Антониев монастырь, или Хутынский, либо Рюриково городище, обходились без моста, ибо все это располагалось на «нашей», то есть Торговой, стороне. Зато если речь заходила о соборе Святой Софии, об осмотре башен детинца или других монастырях – тут без него никак.
Перебираться же по речному льду, сокращая таким образом путь вдвое-втрое, а то и вовсе вчетверо, Иоанн упрямо не желал, хотя при посещении того же Юрьева монастыря или церкви Рождества Богородицы на Перуновом холме дорога увеличивалась вдвое, а если речь шла о кремле, то вообще чуть ли не в пять раз, потому что он и вовсе располагался напротив царских хором, но по ту сторону Волхова. Но куда там – не пристало царю, чести умаление и прочее.
Вот мы день-деньской и бродили по церквям и соборам, которых тут видимо-невидимо. Одних только надвратных штук пять или шесть, а это означает, что даже если мы с царем инспектируем работы по подновлению Воскресенской воротной башни, то два-три часа можно смело выкинуть на обедню в ее надвратном храме. Заглянули с осмотром в Борисоглебскую башню [49] – еще два часа долой, поскольку рядом церковь Бориса и Глеба. А уж когда настал Великий пост, начавшийся в этом году очень рано – второго февраля, потому что двадцать второго марта была уже Пасха, – мы и вовсе не вылезали из храмов.