Он отрицательно помотал головой.
– Не сейчас. Еще возможен досмотр.
– Какая разница! – злобно зашипел я. – Ты что, воды у пилотов не можешь сбегать попросить? Блин… будут досматривать – так и так заметят, с водой или без!
Гурген пожал плечами.
– А это как будут смотреть…
– Тогда я сам схожу!
– Вам нельзя, Алексей Сергеевич, – сказал Гурген таким голосом, что я понял: он не позволит. – Подождите.
– Водя-а-а…
– Ш-ш! – Я приложил палец к запекшимся губам. Мне тоже здорово хотелось пить. – Хочешь, сыграем в зеленого огуречика?
– Хосю. Водя…
– Огуречиком будешь ты, – шепотом импровизировал я, не давая дочери вставить слово. – Огуречик такой зелененький, свеженький. Ему надо тихонько сидеть на грядке, закрыть глаза и не шевелиться, а то придет большущая серая мышь и отгрызет огуречику хвостик. Понятно?
– Дя.
К счастью, Гурген проникся и не мешал.
– Это очень плохо, когда отгрызают хвостик, – шептал я. – А если огуречик будет сидеть тихо-тихо, ему дадут много воды из лейки. Много-много воды, а потом большую вкусную няняку… Ш-шш!.. Мышь идет!
Она послушно закрыла глаза ладошками – страдающая от жажды одиннадцатилетняя девочка с интеллектом трехлетнего карапуза, позволяющая вот так, запросто себя морочить. На несколько минут этой игры ей хватит, а потом?
Придумаю новую. А потом еще одну. Пока мои бывшие коллеги не высветят нас здесь фонариком.
Долгий зудящий гул, вибрация пола… Поднимают аппарель? Наверное. Значит, досмотра не будет?
Гул раскатился последним аккордом и смолк. Стало темнее.
А ведь верно…
– Все! – сказал Гурген, протискиваясь мимо нас. – Сейчас будет вода. Пока не начали выруливать…
Он вернулся бегом, прижимая к животу четыре банки колы. Я тут же вскрыл одну.
– Вот вода, солнышко. Огуречик ты мой…
Настька отняла ладошки от лица и схватилась за банку. Опять полилось и в рот, и на пол.
– Ты плогнал мысь?
– Прогнал, доченька. Она убежала.
– Плохая мысь, – уверенно сказала Настька. – Папка холосый.
Я стиснул зубы, не зная, плакать мне или радоваться.
Ярчайшие эллипсы света скользили по полю, по волглой полегшей траве в бусинах холодной росы, то двигаясь прямо, то выписывая хитрые кренделя и загогулины, иногда рывком возвращаясь к уже осмотренному месту, – не меньше половины прожекторов в запретной зоне управлялись автоматически. Создатели программы божились, что любое существо крупнее кошки на пути от колючей проволоки до объекта попадет в эллипс света минимум четырежды. На краю поля свет цеплял ряды столбов, простых и с изоляторами, неожиданно выхватывал кусок бетонки, дробился в пеньках сведенного леса, прихотливо играя корявыми тенями, так что новичку-караульному могло показаться, будто к объекту подползает целое диверсионное подразделение. И казалось не раз. Иначе было над рекой – на темной воде блики прожекторов маячили постоянно.
Тем непроглядней казалась темень, когда луч, ударивший в триплекс армейской БМП, уходил в сторону и ослепленным глазам требовалось время, чтобы вновь начать видеть хотя бы на три шага вперед. Как раз там кончалась трава и начиналась обширная неглубокая ложбина, начисто лишенная растительности, – недавнее лежбище периферийных частей больной твари. Ночь была темная, без луны, с редкими тусклыми искрами звезд.
Зато объект освещался постоянно. И было видно, насколько он сдал за последний месяц, если слово «сдал» вообще применимо к чему-то такому, о чем нельзя с уверенностью сказать, что оно – существо. Монстр выглядел неважно. Даже не глядя на лишенную растительности широкую полосу вокруг него, не видя срезанного торца бетонки, резко обрывающейся на черте его наибольшего продвижения вширь, можно было понять, что он в самом деле уменьшился в объеме – «кожа» его перестала матово блестеть и сморщилась, словно была ему велика. Зев входного туннеля по-прежнему выделялся вровень с грунтом резким темным пятном, но уже не круглым – вполне явственно различались бугристые потеки по его краям. Больное чудовище навязчиво напоминало невиданный гигантский овощ после зимнего хранения у плохих хозяев.
– Как не повезло яблоку, – бормотнул кто-то позади меня, явно цитируя нечто полузнакомое-полузабытое. Я не стал удивляться сходству ассоциаций.
Верно. Не повезло у нас гостю. То ли он с самого начала был болен, как считает Топорищев, то ли подцепил какую-то инфекцию уже у нас. А может, надышался нашим воздухом, таким непривычным для потомков и их среды-няньки. Как-никак у нас в атмосфере пока еще не два процента углекислоты. Хотя вряд ли причина в этом… Что ему газовый состав? По идее, если гипотеза верна, он предназначен для колонизации любых землеподобных планет, в том числе и бескислородных.
А велика ли для меня разница – в чем причина? От какой бы хворобы ни помирал Монстр – он еще жив.
– Сейчас прожектора погаснут, – сказал Максютов. – Все готово. Крыса переела основной кабель и геройски погибла, аварийная система включилась с задержкой. Труп крысы мы предъявим нашим уважаемым наблюдателям, чтобы не подумали невесть чего. Камеры тоже отключатся. Времени у тебя секунд тридцать, так что не разевай варежку. Руки в ноги – и в объект. Ее, – покосился он в сторону притихшей Настьки, – донесут до входа на руках, если надо. Надо?
Я помотал головой.
– Нет.
– Ну гляди. Под твою ответственность.
– Здесь есть камеры с автономным питанием? – спросил я.
– Да. Но это не твоя забота.
Спасибо и на том. Можно не сомневаться, что вышеозначенные «не наши» камеры круглосуточного наблюдения либо передадут то, что угодно Максютову, либо будут отключены или повреждены. Последнее, разумеется, спишется на злую волю Монстра.
– Поверят? – проявил я праздный интерес.
– Поверить не поверят, но и возражать без доказательств вряд ли посмеют. Постараемся так же прикрыть тебя… когда вернешься.
Меня… Настьки он словно не замечал, скользнул по ней взглядом один раз, убедился в соответствии – и ладно. Дебилка и есть дебилка, что с нее взять.
Свет прожектора налетел, резанул глаза и скользнул дальше. Я заморгал, пытаясь восстановить зрение.
Ночь. А ведь всего сутки назад я лежал на больничной койке и готовился к выполнению своего превентивного плана: предупредить жену, чтобы она с Настькой на время исчезла из поля зрения Нацбеза и чтобы ни одна живая душа не узнала, что это я ее предупредил…
Все изменилось, полетело в тартарары. Жена оказалась шлюхой, я – заурядным мокрушником, предателем и трусом. И вот – привязанный к дочери полосатым капроновым шнуром, снабженным разрывным амортизатором и якобы выдерживающим трехтонный рывок, готовлюсь к своему третьему проникновению в объект.