– Это похоже на него, но в данном случае ему придется подчиниться. Кто совершенно не имеет средств, как Освальд, тот на всех жизненных перипетиях зависит от помощи своих родственников. Непослушание обошлось бы ему слишком дорого.
При обсуждении последних обстоятельств разговор принял совершенно другой тон. Раньше, когда речь шла об Эдмунде, графиня и брат говорили, правда, озабоченно и серьезно, но каждое слово было полно внимания к избалованному сыну и племяннику. Они только хотели его образумить, только отвлечь от безумной женитьбы, и единственной мерой принуждения была лишь любовь матери. Но с того момента, как было произнесено имя Освальда, разговор принял совершенно иную окраску. Здесь уже стали обсуждаться самые суровые меры принуждения. Барон Гейдек, по-видимому, в полной мере разделял отвращение сестры к молодому родственнику.
Появился Освальд и с обычным спокойным видом поздоровался с теткой и опекуном, которого он видел только мельком, но более внимательный наблюдатель мог бы заметить, что он подготовился к предстоящему объяснению.
– Ты приготовил нам своеобразный сюрприз, – обратился к нему барон Гейдек, – главным образом мне, так как я уже намеревался предпринять меры для твоей будущей карьеры. Что за нелепые идеи вдруг приходят тебе в голову! Военную карьеру ты отверг; теперь ты то же самое проделываешь с государственной службой. Как раз у тебя, в твоем зависимом положении, такое поведение недопустимо.
– Сам я никогда не колебался, потому что мне никогда не было предоставлено собственного выбора, – спокойно возразил Освальд. – Не спросив моего желания, меня определили на государственную службу, как раньше – в армию.
– Почему же ты не возражал и ни словом не обмолвился, что в конце концов тебе будет угодно отказаться и от этого предложения? – спросила графиня.
– Об этом нетрудно догадаться, – вмешался барон, – он опасался продолжительной борьбы с тобой и со мной, где все-таки боялся потерпеть поражение, и неожиданным заявлением надеялся сломить наше сопротивление. Но ты ошибаешься, Освальд. Сестра уже заявила тебе, что имя и положение графов Эттерсбергов мы считаем несовместимыми с адвокатурой, и я повторяю тебе, что на это ты никогда не получишь нашего согласия.
– Очень жаль, – последовал твердый ответ. – В таком случае я вынужден буду идти избранным мной путем без согласия своих родственников.
Графиня хотела было подняться с кресла, но брат удержал ее.
– Оставь, Констанция! Время покажет, сможет ли он сделать это. Я, право, не понимаю тебя, Освальд, – с уничтожающей насмешкой продолжал барон, – ты довольно долго пробыл в университете, долго путешествовал, чтобы иметь представление об окружающем тебя мире. Неужели ты никогда не думал о том, что без средств ты не сможешь ни сдать экзамен, ни прожить несколько лет, пока тебе не удастся добыть себе какой-либо заработок, и что этих средств ты не будешь получать, если дойдешь до разрыва со своей семьей? Вероятно, ты рассчитываешь на щедрость Эдмунда и его симпатию к тебе, но в этом случае сестра позаботится, чтобы он не поддерживал твоего упрямства.
– Кроме как на самого себя, я ни на кого не рассчитываю, – ответил Освальд. – Эдмунд уже знает, что я никогда не воспользуюсь его помощью.
– В таком случае ты, может быть, разрешишь мне, как твоему бывшему опекуну, спросить тебя, как ты, собственно, представляешь себе свое ближайшее будущее? – тем же ироническим тоном спросил Гейдек.
– Во-первых, я отправлюсь в столицу к присяжному поверенному Брауну. Надеюсь, что это имя вам знакомо?
– Конечно. Он пользуется заслуженной известностью как прославленный специалист по гражданскому праву.
– Он был другом и поверенным моего покойного отца и часто бывал тогда в нашем доме. Всякий раз, когда я ездил с Эдмундом в город, я навещал его, и мы с ним продолжали дружить. Уже во время моего пребывания в университете он давал полезные советы, как мне распределять силы для занятий по тогда уже избранной мной профессии, и с тех пор мы не прерывали своих отношений. В настоящее время Браун хочет иметь помощника, а впоследствии преемника в своей слишком большой практике и по окончании экзаменов предоставляет это место мне. На время экзаменов он сам предложил мне жить в его доме, и я с благодарностью принял это предложение.
Освальд рассказал все это совершенно спокойно, но крайне озадачил своих слушателей, для которых такие новости были полной неожиданностью. Одним словом, они думали рассеять «нелепые идеи» непокорного племянника, всецело находившегося в их руках ввиду своей материальной зависимости, и вдруг столкнулись с твердо и обдуманно разработанным планом, совершенно избавлявшим молодого человека от их власти. Неприятная неожиданность отчетливо выразилась во взглядах, которыми они обменялись между собой.
– Это замечательные новости, – вырвалось, наконец, у графини, которая не могла больше сдержать свое раздражение. – Следовательно, за нашей спиной ты с каким-то чужим человеком составлял против нас настоящий заговор. И этот заговор продолжался уже несколько лет.
– И для какой надобности! – добавил Гейдек. – В то время как в армии или на государственной службе твое древнее дворянское имя обеспечивает тебе карьеру, ты ради какой-то адвокатуры отказываешься от всего. Я все же думал, что ты более честолюбив. Неужели у тебя такое удивительное влечение к этой профессии?
– Нет, – холодно возразил Освальд, – ни малейшего! Но на всяком другом поприще я буду вынужден долгие годы пользоваться теми благодеяниями, которые принимал до сих пор, а я этого не хочу. Адвокатура – единственный путь, который приведет меня к независимости и свободе, и я жертвую всем исключительно для этой цели!
В этих словах слышались не только непоколебимое решение, но и горький упрек, и его прекрасно поняла графиня.
– Ты, во всяком случае, так долго принимал эти благодеяния, что очень легко можешь отказаться от них теперь, – проронила она.
Тон ее слов был еще оскорбительнее, чем содержание, и Освальд не выдержал. Короткое, прерывистое дыхание выдавало его волнение, когда он ответил в том же оскорбительном тоне:
– Если до сих пор меня держали в цепях зависимости, то в этом виноват, конечно, не я. Эттерсбергу не было дозволено самому избирать себе карьеру, как это делается в мещанских семьях. Я должен был подчиниться традиции своего рода и ждать того момента, когда, наконец, по собственному усмотрению буду в состоянии избрать себе будущее.
– И ты делаешь это слишком бесцеремонно, – с возрастающим раздражением промолвила графиня, – с полнейшим равнодушием к этим традициям, открыто выступая против семьи, которой ты обязан всем. Если бы мой муж мог предвидеть это, то никогда не дал бы своего согласия на то, чтобы ты воспитывался с его сыном и жил в доме как родной ребенок. И за это ты так отблагодарил! Правда, благодарность – такое слово, которого ты вообще, кажется, никогда не знал.
Глаза Освальда вспыхнули грозным недобрым огнем.
– Я знаю, тетушка, какое тяжелое бремя возложил на тебя дядя своим завещанием, но, поверь мне, я страдал от этого еще больше тебя! Если бы меня, сироту, выбросили на улицу, если бы меня воспитали чужие люди, мне было бы легче, чем жить в этих раззолоченных палатах, где мне ежедневно и ежечасно напоминали о моем ничтожестве, где гордая кровь Эттерсбергов не могла возмутиться во мне без того, чтобы ее тотчас же не охладили. Дядя взял меня в дом, но заступиться за меня никогда не пытался, а для тебя я всегда был лишь отпрыском ненавистного зятя. Я был принят с отвращением, терпим с недовольством, и это сознание слишком часто приводило меня в отчаяние. Если бы не было Эдмунда, единственного, кто относился ко мне с любовью и, несмотря на все ваши усилия отдалить его, был горячо привязан ко мне, я не выдержал бы этой жизни. Ты требуешь от меня благодарности? Я никогда не чувствовал ее к тебе и никогда не буду чувствовать, потому что в глубине души часто слышу голос, говорящий мне, что не благодарить я должен здесь, а обвинять.