Адриен открыл рот, чтобы оправдаться, но бурный поток речей его супруги не дал ему вымолвить ни слова почти до самого их прихода домой.
– Как будто и так участь Сары недостаточно тяжела! – воскликнула она. – Хорош муж, который ничего собой не представляет и в то же время уничтожает всякую радость жизни для своей жены! Ведь он именно таков, этот бедняга! Попробуй представить себе, что должен чувствовать тот, кто связан с подобным субъектом. Нет, ты этого не можешь! У тебя не хватает воображения для этого, иначе ты бы, конечно, не стал говорить подобным образом…
– Но ведь я только из вежливости поинтересовался, как себя чувствует бедняга, – с отчаянием оправдывался Адриен.
– Да, но спрашивать как раз в такую минуту…
– Но ведь я не знал, что это была «такая» минута, Габриэль.
– А разве ты не заметил моего взгляда?
– Я видел. Но я не мог знать, что он означает…
– Следовательно, мои взгляды, мои желания не имеют больше никакого значения для тебя?..
У Адриена вырвалось негодование, однако быстро подавленное им. Он нагнулся, посмотрел в лицо жены, пальцем приподнял ее упрямый подбородок и, слегка улыбаясь, поцеловал ее.
Маркиза не смогла сдержать улыбки.
– Все равно, – прошептала она, – ты бы не хотел обладать таким мужем, как Коти Дезанж, не так ли?
Адриен не напрасно служил интересам своей страны в дипломатическом корпусе.
– Я не хотел бы обладать никем, кроме тебя, – сказал он решительно.
Доктор несколько поздно вошел в салон. Сара дружеским жестом приветствовала его и стала наливать ему чай.
Он уселся возле нее на низеньком диванчике и наблюдал за ней с особенным вниманием.
Доктор Лукан был представителем нового поколения врачей, обладающих смелостью и быстротой суждения. Если случай был интересен в научном отношении, то он готов был жертвовать своим покоем, своими личными удобствами, чтобы добиться благоприятного исхода. Но он относился снисходительно и даже любовно и к воображаемым болезням, однако брал за это такую мзду, которой мог впоследствии похвалиться.
Специальностью Лукана было изучение душевных болезней, и он достиг в этом отношении большой известности.
Он сам создал себя, и некоторая резкость обращения, которую он усвоил себе, была выражением, быть может бессознательным, того презрения, которое подчас бывает свойственно человеку, возвысившемуся собственными силами и ясно сознающему, что его противники, несмотря на все их социальные преимущества, стоят гораздо ниже его в умственном отношении, что отчасти уменьшило в его глазах значение его собственной победы.
Лукан был известен своей резкостью, которую считал деловой необходимостью в общении с большинством своих клиентов; и лишь для немногих он делал исключения.
Сара принадлежала к этим последним.
Он улыбнулся ей, и его грубое, но умное лицо казалось даже симпатичным в эту минуту.
– Ну что? – спросила она, подавая ему чашку.
– Нехорошо, – ответил он. – Я бы хотел, чтобы было лучше. Новое лечение не принесло пользы, и это огорчает меня.
– Оно не помогло нисколько?
– Абсолютно.
– Но оно не причинило страданий Коти? Ведь вы обещали мне, что оно не станет новым тяжелым испытанием. Скажите, не оттого вы выглядите теперь таким серьезным, что опасаетесь последствий?
Лукан покачал головой.
– Нет… говоря по чести, нет. Я разочарован, как вы видите. Это все.
Они оба с минуту молчали. В открытое окно донеслось пение птиц.
– Значит, теперь ничего уже больше нельзя предпринять? – тихо спросила Сара.
– Я так не думаю.
Он пристально взглянул на нее и неожиданно сказал:
– Я бы хотел, чтоб вы уехали отсюда совсем.
– Я не могу.
– Вы не хотите.
– Лучше говорить, что я не могу.
– Это одно и то же… Слушайте, графиня, я буду откровенен с вами. Ваш муж не знает, да и никогда не будет знать теперь, находитесь ли вы возле него или нет. Если даже вы будете держать его руку в своей руке до самой смерти, то все же он не будет сознавать, что это была ваша рука. Какую же пользу принесет ваше присутствие?
Сара задумчиво вертела вокруг пальца великолепное сапфировое кольцо и затем, вдруг подняв глаза, прямо взглянула на Лукана.
– Даже вы, как ни велико ваше знание и ваша уверенность, не можете поручиться, что Коти абсолютно ничего не знает, не сознает, не чувствует ни малейших подробностей жизни и не будет никогда знать их. Или вы, может быть, поклянетесь в этом?
Она подождала ответа.
– Я готов был бы поклясться, если б думал, что это может убедить вас, – сказал Лукан. – Но я знаю, что вас это не убедит. Графиня, в нашей жизни ничего нет абсолютно верного, но одно может быть приблизительно верно, как всякий факт. Это следующее: что в той болезни, как болезнь вашего мужа, когда мозг поражен до такой степени, в нем уже не сохраняется никакой способности восприятия, никакой памяти и никакого понимания какого-либо действия.
– Но ведь эта способность может вернуться? – воскликнула Сара.
– Я никогда не отрицал чудес, – несколько презрительно ответил Лукан, нагнувшись, чтобы закурить папироску, и, когда зажженная спичка осветила лица обоих, он внезапно спросил:
– Зачем вы, женщина, обладающая таким темпераментом и молодостью, настаиваете на жертве, которую, как я полагаю, ваш собственный рассудок считает ненужной?
Сара взглянула на него.
– Ведь в жизни руководствуются не одним только рассудком, – сказала она.
– Хорошо. Но вы-то почему это делаете? – резко спросил он.
– Наверное, вы знаете, как и всякий другой, историю моей молодости и моего замужества с Коти?
– Конечно, я слушал то, что говорили, – несколько насмешливо ответил Лукан.
Сара улыбнулась, и в этой улыбке она снова стала очень молодой, веселой и трогательной.
– Это было любезно с вашей стороны. Разве истину не должен знать тот, кто готов ей верить? У вас есть время выслушать меня?
– Я всегда хотел выслушать вашу историю из первых уст, – заявил Лукан, – именно потому, что вы всегда интересовали меня.
Это была правда, хотя тут и могло быть небольшое преувеличение ввиду особых условий положения. Но, во всяком случае, Лукан обладал нормальным взглядом мужчины на красивую женщину, а графиня Дезанж была, без сомнения, очень красива.
Кроме того, она обладала той опасной привлекательностью, которую некоторые называют обаянием или шармом и которая трудно поддается определению, но которой обладают исключительные представительницы прекрасного пола. Это редкое качество неизменно влечет у них за собой как способность страдать, так и способность заставлять страдать других.