– Я сообщил вам сделанный мною вывод, что к вам приблизиться нелегко, – ответил он.
Всегда приятно чувствовать себя существом незаурядным, а в словах, сказанных им, заключался именно такой смысл.
– Почему вы так думаете? – спросила она, пристально взглянув в его лицо.
Он отвечал не улыбнувшись и без всякой лести:
– Потому что мне кажется, что вы были несчастны и с тех пор боитесь оставлять открытой какую-нибудь дверь, через которую мог бы войти посторонний гость. Только те, кто действительно страдал, плотно запирают свою дверь, но у большинства людей, как мужчин, так и женщин, это является лишь провокацией. Человек всегда воображает, что ему нужно именно то, чего он не может получить, – в этом и заключается привлекательность этой закрытой двери для большинства людей.
– Какое жалкое удовольствие, – воскликнула она, – исследовать так подробно и так тщательно человеческую натуру, так беспощадно рассекать ее, анализировать мысли и эмоции людей только для того, чтобы увидеть, какими тонкими струнами большинство из нас пользуется, чтобы создавать иллюзию преданности, столько же для собственного спокойствия, сколько и для удовлетворения кого-нибудь другого!
– Я вовсе не такой дерзкий человек, графиня, каким вы желаете меня изобразить.
– Но как надо бояться вас! – прибавила она. – Я никогда не думала раньше, что человеческая душа может быть так обнажена перед адвокатом уголовного суда. Я чувствую теперь, что недостаточно оценивала до сих пор проницательность адвокатского сословия.
Гиз внезапно удивил ее. Он нагнулся вперед, как можно ближе к ней, и, упорно глядя ей в лицо, сказал:
– Знаете ли вы, что я чувствую относительно вас?
Сара отодвинулась и бессознательно раскрыла веер, поставив таким образом между собой и внешним миром тонкий барьер из этой небольшой, ярко окрашенной хрупкой вещи.
– Я слыхала уже, к каким результатам приводит такое чрезмерное знание, и этого для меня достаточно, – возразила она. – Притом же, разве вы не думаете, что лучше не знать всего? Не лучше ли продолжать жить воображением, думать так, как вам хочется, а не так, как вы должны, когда все узнаете? В моих глазах самая лучшая способность в жизни – это способность мечтать, придумывать… Но я вижу по вашему лицу, выражающему вежливое несогласие со мной, что вы стали, как я уже деликатно намекнула вам, слишком адвокатом!
Гиз отвечал на это смехом и тотчас же заговорил о публике в зрительном зале. Через минуту освещение уменьшилось, и он вышел из ложи. В коридоре он встретил де Клева и его жену, простился с ними и пошел за своей шляпой. Было еще совсем рано, когда он вышел на бульвар.
Он повернул в маленькую темную улицу, предпочитая ее широким блестящим бульварам, и медленно пошел по ней, держа под мышкой свою шляпу и с сигарой в зубах, которую он, впрочем, забыл закурить. Он вспомнил тот, другой вечер, два года тому назад, когда он тоже был в опере и впервые увидал Сару Дезанж, но не в ложе или из ложи, как теперь, и не из партера. Он был беден тогда и сидел в дешевых местах, не желая одолжаться и принять место в театре от своего приятеля. Он не хотел никому обязываться, и эта преувеличенная щекотливость в таких делах была типичной для него.
Он не мог припомнить в свои двадцать восемь лет, чтобы он был беззаботно весел когда-нибудь. Его мальчишеские годы прошли в упорной и угрюмой подготовке к юношеским годам, а юношеские годы – к позднейшему зрелому возрасту.
Мать свою он едва помнил, разве только как бледный образ, сливающийся с поблекшими обоями детской. Он жил всегда вместе со своим отцом и делил с ним его честолюбивые мечты, как делил и скудную жизненную обстановку.
Вообще жизнь не баловала Жюльена и была тягостной для него. Но в конце концов он добился успеха.
Единственный сын тоже единственного сына, последний представитель расы, чертовски гордый, как только может быть гордым нищий аристократ, Жюльен с детства имел перед собой уже вполне определенную карьеру. Он был слишком беден для дипломатии и мог выбирать только карьеру адвоката. И вот Жюльен выбрал ее, изучил законы и достиг успеха.
Было уже решено с самого начала, что, как только у него накопится достаточная сумма денег, он выкупит их дом. Он беспрекословно соглашался на всякий план, но не вследствие своей беспечности или неспособности к критике, а потому, что у него не было времени, чтобы исследовать более тщательно и составить себе собственное мнение о своей карьере, и только за последние годы он начал замечать в ней пробелы: некоторые из них зависели от недостатка свободы действий, другие же от узости взглядов.
Но его воспитание, тренировка и самообуздание развили у него терпимость, и притом он был великодушным человеком. Он убедился также – хотя его чувство справедливости возмущалось против этого, – что ему необходимо усвоить себе взгляды своего отца и его осмотрительность.
Он был не из тех людей, которые способны широко мыслить, а из тех, которые обладают упорством и в девяти случаях из десяти достигают цели таким путем.
«Во всяком случае, отец приучил меня к труду, и в значительной степени моим успехом я обязан ему», – добродушно уверял себя Жюльен. Он был привязан к своему отцу, и его острый ум давал ему возможность оценить его усилия, направленные к выполнению своей отцовской роли на жизненной сцене. Не обладая особенной силой воображения, отец Жюльена старался быть для него тем, чем, по его мнению, должен быть современный отец для своего сына. Он редко хвалил его, но в действительности очень близко к сердцу принимал его успехи.
Отец Жюльена усвоил себе позу равнодушного отношения ко всем вещам, и постепенно эта поза сделалась главной чертой его характера. Даже теперь, когда Жюльену случалось выиграть какое-нибудь крупное дело, он только вскользь говорил ему, идя после обеда в свой клуб:
– Интересный выпал денек для тебя, а?
И Жюльен отвечал равнодушно, соблюдая правила этой игры:
– О да, вполне!..
В душе же Доминик де Гиз с восторгом думал: «Черт возьми, ведь мальчик-то победил всех их!.. В таком деле! Он молодец!..»
Однако он никогда не позволил бы себе высказать громко такие чувства, разве только если бы напился, что с ним еще никогда не случалось в жизни.
А Жюльен хлопал старого слугу Рамона по его сгорбленной спине и сообщал ему великую новость о выигранном им крупном судебном деле, и Рамон, поступивший на службу в дом его отца еще до рождения Жюльена, разражался радостным, веселым смехом.
Рамон был доволен. Теперь у него был под командой мальчик, и домоправитель занимал положение рядом с ним. Пища была превосходная, и все было в порядке.
– Вы тоже должны были бы окружить себя большим блеском, молодой барин, – говорил он Жюльену.
– А посмотри-ка на мои новые платья! Разве в них не заключается слава для тебя? – поддразнивал его Жюльен.
– Платья только тогда приносят пользу, если они надеваются со специальной целью, – возражал Рамон с ударением, – и для кого-нибудь.