Она сделала над собой усилие, чтобы вновь быть ласковой и постараться помочь ему.
– Рекс, дорогой, – ласково сказала она, – пойми, что я… я покончила с любовью. Я не могу говорить о ней ни с кем, даже с тобой.
Он упрямо взглянул на нее; в эту минуту дело ведь шло только о его любви.
– Ты никогда не знала любви, ты никогда ее не встречала! – воскликнул он, и в его тихом голосе звучали и гнев, и мольба, и отчаяние. – Мне все равно, что ты говоришь и что ты чувствуешь. Ты должна выслушать меня. Я знаю, что это истина, я знаю, что я прав. Моя любовь – настоящая, любовь навсегда. Ты готова назвать ее «зеленой» в насмешку за ее юность – ту юность, которая придает ей половину ее прелести. Только молодая любовь и любит без расчета, не боясь страданий; другая любовь, более поздняя, так любить не может. Поздняя любовь сравнивает и рассчитывает, и в ней нет того божественного безумия, той страстности. Она – просто душевное переживание, которое само себя боится и не уверено в том, насколько его хватит. Так, как я люблю, я вновь не полюблю никогда; любовь, которая может прийти после такой любви, будет только наполовину реальна. Все, что есть хорошего и искреннего во мне, вся моя скромность и гордость трепещут в моей любви к тебе. А ты отворачиваешься от нее потому, что она молода! Впрочем, – тут в его голосе зазвучала сдерживаемая горечь, – это недостаток, который с годами пройдет.
– О, зачем ты говоришь так, Рекс? Не будь так требователен, так жесток, Рекс. Я так несчастна…
У Рекса слезы подступили к горлу; он сам едва не разрыдался.
Заикаясь, он прошептал:
– О дорогая моя, свет мой, не надо плакать. Я не могу перенести, чтобы ты была несчастна.
Он нежно обнял ее, едва касаясь ее рукой, и она почувствовала себя как бы под его защитой. Он заметил, что она дрожит.
– Я несчастна, – повторила Дора, как огорченный ребенок.
И он, как ребенок, утешал ее и расспрашивал о ее планах.
Но он не отнимал своей руки и, по мере того как говорил, понемногу крепче прижимал ее к себе. Лицо его было совсем близко к ее лицу, и до него опять долетел этот аромат, о котором он говорил и от которого трепетало все его существо.
– Больше ничего не остается, Рекс, – с отчаянием сказала она. – Я не могу возвратиться в Гарстпойнт, а Ион, конечно, не захочет, чтобы я жила у нее.
– Ты можешь выйти за меня замуж, – сказал он с напускным спокойствием, – и стать свободной. Я говорю серьезно, – решительно добавил он. – Даю тебе слово. Я сегодня и приехал для того, чтобы сказать тебе это; это и было настоящей причиной моего приезда. Дора, ты согласна?
– Нет и нет! – ответила она, отстраняясь от него. – Неужто ты думаешь, неужто ты веришь, что можно так легко забыть?
Он постарался вновь вернуть ее былое доверие, но теперь это было невозможно.
Они молча дошли до дома и простились. Рекс прижал ее руку к своему сердцу.
– Вечно, – сказал он, – как сейчас. Ты понимаешь? И я никогда от тебя не откажусь. До свидания!
Если Дора жаждала смены видов, обстановки, умственной атмосферы, она достигала ее.
Она передала Кавини об отказе Тони поддержать ее на ее новом пути и помочь ей выйти на новое поприще деятельности. Хитрый итальянец не был удивлен; он предвидел это.
Узнав, что предположения его оправдались, он проявил все свои коммерческие способности, столь свойственные итальянцам, и полную неразборчивость в выборе жилища.
Когда Дора станет знаменитостью, о, тогда другое дело! Но теперь, пока этого еще нет, зачем тратиться на отели, когда есть просто пансионы?
Он выбрал пансион на одной из окраинных улиц Парижа и направился туда, сопутствуемый своей женой и Дорой, которая должна была тут проходить свою школу.
Сказать, что Дора разочаровалась, было бы очень слабо. Она была подавлена и возмущена всей этой обстановкой и втайне чувствовала к ней отвращение.
Не сознаваясь в этом самой себе, она в душе мечтала о славе и вдруг вместо этого нашла грязь, плохую комнату, грубую, жирную еду, беспрерывную, бесконечную работу и столь же бесконечную болтовню синьоры Кавини, которая не была очень очарована своим супругом и пребывала в постоянном страхе, что Дора ничего не достигнет.
С другой стороны, отношение к ней самого Кавини изменилось; теперь она уже не была для него балованной ученицей, которой все любуются, а инструментом, на котором он намеревался играть на своем пути к славе.
– Ах вы, да шевелите же мозгами! – шумел он. – Что значит красота, голос и даже такая школа, как моя, если вы будете петь погребальную песнь, как припев к хору в водевиле? Открывайте рот, открывайте рот, ведь вы не суп кушаете.
На него тоже находили минуты сомнений, и он вымещал их на Доре. Никто ей не писал.
Случайно на улице Мира она встретила Шропшайра.
Когда он увидел ее, лицо его просияло; он тотчас раскланялся и подошел к ней.
– Какое счастье! Пойдемте завтракать.
Они отправились в «Café Parisien», и Дора впервые после отъезда из Лондона хорошо и в чистой обстановке позавтракала.
В этот день Кавини был особенно требователен. День был холодный, и жизнь казалась невероятно мрачной; Дора смотрела на Давида более благосклонными глазами, чем раньше.
Он напомнил ей Рекса; они принадлежали к одному и тому же типу – оба были высокие, стройные, с изящными манерами и носили на себе тот особый отпечаток, который придает хорошее воспитание.
Она раньше считала Давида глупым – про Рекса этого, конечно, никак нельзя было сказать. Но в этот день разговор его доставлял ей большое удовольствие своим контрастом с бесконечными жалобами и скучной болтовней Кавини. Он говорил о том, что ей было так хорошо знакомо. Слушая его, она с некоторой стыдливостью и любопытством думала, будет ли он вновь говорить ей о своей любви.
Но ничего такого не последовало, а вместо этого, наняв таксомотор и прощаясь с ней, он сказал:
– Я надеюсь, что, когда наступит великий вечер, я буду допущен за кулисы.
Дора в ответ рассмеялась. Она ясно почувствовала, что в глазах Шропшайра она стала не той, чем была раньше, и что у него больше нет желания на ней жениться.
На Рождество Рекс прислал ящик пурпурных роз и просил разрешения приехать в Париж, на что она телеграфировала «нет».
Это были самые скучные полгода ее жизни, и она была рада, когда Кавини объявил, что на следующей неделе они выезжают в Италию, к его матери. Его мать и жена всю жизнь были врагами, и синьора Кавини выразила против этого плана решительный протест, который бурей пронесся по пансиону.
Расчеты Кавини были очень тонки. Импресарио Аверадо как раз в это время поправлялся после перенесенной болезни и жил во Фьезоле, на своей вилле, которая была расположена на склоне холма, как раз над жилищем родителей Кавини.