– Повидал я на своем веку этаких услужливых и честных фигаро, – с недоверием заметил статский советник. – Они, как правило, помыкают своими господами.
– Ты, брат, прозорливец! – засмеялся граф. – Так и есть, порой он мною крутит… Ведь, если бы не Вилимка, я бы никогда не предпринял столь опасного вояжа в Петербург. Он раздобыл чужие документы и усадил меня, еще не протрезвевшего, в карету…
– Способности у него, однако, впечатляющие! Мой тебе совет – жени его поскорее! – вполне серьезно предложил статский советник. – Стрелы Амура сильно действуют на этих пронырливых каналий. Они почему-то всегда умудряются навязать себе на шею такую благоверную, которая потом ими всю жизнь крутит, как волчком!
– А ты не думаешь, дорогой мой жандарм, – усмехнулся Евгений, – что молодожены объединят свои таланты и вместе начнут вертеть и крутить своим господином?
– Были такие случаи, – согласился Савельев, – доходило даже до уголовщины! Но это бывает, если господин совсем размазня и безмозглая марионетка! Ты, Шувалов, не таков и сможешь за себя постоять. Я ведь не первый день тебя знаю! – Он многозначительно коснулся шрама на своей щеке, и оба разом рассмеялись.
* * *
…Между тем Татьяна, заявившая о своей покорности судьбе, вовсе не собиралась возвращаться домой. Попытка пойти напролом не удалась, и теперь она обдумывала план дальнейших действий. В этом плане отсутствовала только одна составляющая – покорное ожидание официально благословленной свадьбы под родительским кровом. Татьяна понимала, что отец-сенатор никогда не согласится на ее брак с опальным родственником. Совместные доводы Евгения и статского советника были очень убедительны, но убеждали они только их самих. Татьяна уже приняла и отвергла с десяток самых сумасбродных планов своего немедленного воссоединения с любимым, как вдруг поняла, что карета останавливается.
Отъехав всего на полверсты от дорожного трактира, Вилим остановил лошадей и спрыгнул с козел.
– Что случилось? – испуганно спросила княгиня, выглядывая из окна кареты.
– У меня есть план, Татьяна Павловна, – заговорщицким громким шепотом произнес камердинер графа. В такой секретности, правда, не было никакой нужды, так как подслушивать было некому, но Вилим испытывал наслаждение оттого, что в его жизни появилась новая интрига, а интрига без тайны для него интереса не имела. – Ведь вы не хотите возвращаться в Петербург? Нет? А я, по секрету вам признаюсь, обещал графине Прасковье Игнатьевне, что хозяин приедет обратно в деревню с невестой. Что же получается? Выходит, вам в Питер возвращаться совсем не резон! Вас ждут совсем в другом месте!
– Браво, браво, Вилим! – бурно захлопала в ладоши Бетти. Слуга, явно подражавший какому-то виденному им актеру, шаркнул в пыли ногой и театрально раскланялся. Татьяна утерла слезы и невольно улыбнулась.
– Да, но как же мы поедем? – озадачилась она. – Ведь мы тогда снова встретимся в дороге с графом и статским советником? Будет то же, что сегодня. Они велят мне возвращаться в Петербург…
– А мы их обгоним, вот и не встретимся! – с самодовольной улыбкой заявил Вилим.
– Но как?
– Днем мы будем ехать медленно, деревнями, в объезд. Там дороги хуже, но у вас в карете имеются мягкие подушки. Зато еда в деревне нам обойдется дешевле, да она там и посвежее. Уж мы с Бетти не оставим вас голодной, ваше сиятельство! Ночью же я буду выезжать на главный тракт и гнать лошадей во всю мочь в ту пору, когда наши господа отдыхают на постоялых дворах. Верьте чести, мы их обгоним!
– Да, но ты совсем не будешь спать! – с сомнением произнесла княгиня. На лице англичанки был ясно написан ужас вперемешку с восхищением. Бетти обожала чувствительные романы и все с ними связанное – геройство, клятвы, подвиги и жертвы.
– Я буду спать днем на сеновале, пока лошади отдыхают, – тут же нашелся Вилим. – Часа два-три меня вполне освежат. Я неприхотлив! А вы будете спать ночами в карете. Будет, конечно, трясти, но к этому привыкают…
– Он – джени! Джени! – снова восторженно захлопала в ладоши Бетти.
– Да, ты – гений! – воскликнула окончательно убежденная Татьяна. – Не будем терять времени, едем скорее!
Перед тем как княгиня задернула занавеску, московский Фигаро успел подмигнуть своей рыжей Сюзанне. Та добродетельно зарделась и спряталась в глубь кареты с такой поспешностью, словно ее пытался соблазнить сам неотразимый Ловлас. Вилим уселся на козлы, взмахнул бичом, гикнул диким голосом… Лошади бодро взяли с места, и карета покатилась вдаль, вздымая облака белой пыли.
* * *
Еще двое наших старых знакомых направлялись из Петербурга в Москву, но не в экипаже, а верхом. Насколько драгунский кивер шел к лицу штабс-капитана Белозерского, настолько же нелепо он смотрелся на голове прапорщика Ростопчина. В кивере тот казался еще меньше ростом, а мелкие черты лица становились совсем незначительными. Другим бравым офицерам форма неизменно шла, его же сильно старила, и в свои семнадцать лет он выглядел на все тридцать. Словом, тщедушный сын знаменитого губернатора окончательно терялся рядом с красавцем Борисом Белозерским.
Всю дорогу младший Ростопчин пребывал в меланхолии, причиной которой стала внезапная смерть примы Неаполитанской оперы Сильваны Казарини. Первая же его влюбленность закончилась таким нелепым и трагическим образом! Борис, прекрасно знавший, что у его друга не было ни малейшего шанса заслужить расположение певицы, тем не менее всячески его утешал, чтобы тот окончательно не пал духом:
– Она ведь обещала тебе еще один тур вальса, это говорит о многом! И мазурка была за тобой, помнишь? А уж после мазурки Казарини была бы тобой просто покорена… Ты отлично танцуешь!
– Да, да, непременно была бы покорена! – самодовольно и вместе с тем горестно восклицал Андрей. При упоминании рокового бала в Царском Селе он тут же приходил в невероятное волнение, на его бледных щеках проступали розовые пятна. – Если бы, черт возьми, не французская кадриль! И не мерзавец Бенкендорф! Это он погубил Сильвану…
– В «Петербургских ведомостях» писали о каком-то сердечном приступе, – напомнил Борис.
– Это ложь! – возмущался Ростопчин. – Ты видел ее – это была певчая птица, райский цветок, совершенство! Какой у нее мог быть сердечный приступ при таком изумительном цвете лица?! Полно тебе… Она покончила с собой. Бенкендорф сказал ей во время танца какую-то мерзость, я видел, как страшно она изменилась в лице и потом танцевала как неживая. Наверняка он унизил ее, захотел сделать своей шпионкой и доносчицей. Я предвидел его домогательства, поэтому ни за что не уступал ему французскую кадриль. Но Сильвана сама предпочла его мне…
– Потому что она испугалась за тебя, – заметил старший товарищ. – Иначе вышел бы грандиозный скандал, а ты сам знаешь, Бенкендорф не из тех людей, с кем можно ссориться!
– Да, да, разумеется, она поспешила предотвратить скандал! – подхватил Андрей. – Ведь этот мерзавец посмел мне угрожать, и я не собирался это так оставить. Бедняжка! Ах, какой он негодяй!