– Заглядывает в окна Откутюр-Холла, смотрит на этого молодого фуфыря, мастера Ричарда, – бормотал Адам (он произносил «Откутюр-Холл» как «Окотень-Холл»).
Что-то земляное, темное, узловатое, словно побеги черевики, пробивающиеся сквозь влажную почву, прозвучало сейчас в голосе старика, отголоски чего-то давнего и позабытого.
– Это молодой сквайр? – спросила Флора как будто между делом. Ей хотелось докопаться до сути вопроса, но при этом не выдать свой интерес.
– Да, чтоб ему пусто было, блудливому молокососу!
В голосе старика клокотал гнев, но сквозь гнев проступали очертания другого, потаенного чувства: ясноглазое вникание в духовитую науку скотного двора, намек на простые вожделения курятника и утиного пруда, сочный, бесстыдный интерес к извечной драме, в которой мужчина слепо атакует, а женщина неизбежно покоряется.
Флоре стало немного гадко, однако, если она хотела навести в «Кручине» порядок, надо было расспрашивать дальше.
Заранее зная ответ, она спросила, когда молодые поженятся. Адам издал громкий непривычный звук, в котором Флора с трудом угадала горький смешок.
– Когда на живохлебке созреют яблоки, тогда и похоть купит себе подвенечный наряд, – с нажимом отвечал старик.
Флора скорбно кивнула, хотя при этом подумала, что Адам наверняка сгущает краски. Вероятно, Ричард Кречетт-Лорнетт питает к Эльфине лишь умеренную симпатию, и мысль о том, чего страшится Адам, ему и в голову не приходила. А если и приходила, он немедленно ее оттуда выкинул.
Флора знала английскую сельскую знать. Помещики – люди простые и терпеть не могут любых сложностей. Поэзия (Флора не сомневалась, что Эльфина пишет стихи) вгоняет их в сон. Они предпочитают собеседниц, которые произносят по одной фразе в двадцать минут. Им по душе отлично выдрессированные собаки, хорошо одетые девушки и погода, благоприятная для охоты. Маловероятно, что Ричард Кречетт-Лорнетт планирует соблазнить и бросить Эльфину. Однако еще менее вероятно, что он хочет на ней жениться. Ее экстравагантные наряды, прическа и поведение начисто это исключают. Такая мысль просто не могла прийти ему в голову, куда мысли вообще заглядывают нечасто.
«И если я ничего не предприму, – подумала Флора, – то Эльфина останется у меня на шее. И уж точно никто не захочет на ней жениться, пока она расхаживает в своих балахонах. Если, конечно, я не сведу ее с мистером Клопом».
Однако мистер Клоп был по крайней мере временно влюблен в саму Флору, что составляло еще одно препятствие. Да и стоит ли бросать Эльфину, совершенно неподготовленную, на съедение львам и львицам из Блумсбери и с Шарлотт-стрит, этим писателям и писательницам, которые меняют мужей и жен раз в две недели самым свободомыслящим образом? Они всегда напоминали Флоре пирующих селян, изображенных на вазах в рассказе Диккенса: «у каждого – видимо как знак их безудержного веселья и полной свободы – одна нога поднята вверх под самым необычным углом» [25] . Как им, наверное, обидно всякий раз обнаруживать, что новая любовь – точная копия предыдущей. Все равно как на скучной вечеринке брать один воздушный шарик за другим и видеть, что они все одинаково дырявые и не надуваются.
Нет, Эльфину нельзя отправлять на Шарлотт-стрит. Ее надо привести в приличный вид и выдать за Ричарда.
Итак, прогуливаясь по холмам, Флора продолжала выискивать глазами Эльфину.
Тетя Ада Мрак сидела у себя в комнате на втором этаже… одна.
В ее одиночестве чудилось что-то почти символическое. Она была сердцевиной, центром, фокальной точкой дома, а вы когда-нибудь слышали про два центра у одного предмета? Вот то-то же. И все же все волны страстей, желаний, ревности и вожделений, прокатывающие по дому, сходились здесь, в этой старухе. Она ощущала себя сердцевиной фермы… бесконечно, необратимо одинокой.
Слабеющие весенние ветра овевали старый дом. Мысли старухи теснились в жарко натопленной комнате… Ты не хочешь видеть племянницу… не хочешь подпускать ее к себе…
Придумать какой-нибудь предлог. Она здесь уже месяц и до сих пор тебя не видела. Она находит это странным, намекает, что желала бы с тобой встретиться. Нет, ни за что… Ты чувствуешь… при мысли о ней ты чувствуешь что-то странное. Ты не разрешишь ей сюда войти. Твои мысли медленно кружат по комнате, словно звери, трущиеся о дремотные стены. А на свободе ветры дремотными зверями трутся о стены. Мысли и ветры равно дремотны. Как утомителен теплый ветер ранней весны…
Когда ты была совсем маленькой – такой маленькой, что самый легкий ветерок раздувал твою юбочку с кринолином и набрасывал ее тебе на голову, ты увидела в сарае нечто мерзкое.
Ты запомнила это на всю жизнь.
Ты ничего не сказала маменьке… ты и сейчас помнишь запах бетелевого ореха, которым каждый день натирали ее туфли… но увиденное навсегда осталось в твоей памяти.
И оно… изменило тебя. То, что ты увидела в дровяном сарае, превратило твой брак в нескончаемый кошмар.
Почему-то ты никогда не задумывалась, каково приходилось твоему мужу.
Вот почему ты рожала детей с отвращением. Вот почему и сейчас, в семьдесят девять, при виде велосипеда, проезжающего под окном, у тебя все внутри обрывается… ты видела это в велосипедном сарае, что-то ужасное, когда была совсем маленькой.
Вот почему ты сидишь у себя в комнате – вот уже двадцать лет, с тех пор как Юдифь вышла замуж и ее муж поселился на ферме. Ты сбежала от огромного пугающего мира в эти четыре стены, о которые твои мысли трутся, как сонные яки. Да, именно так. Яки. В точности как яки.
Мир вокруг полон лодочных сараев, где может случиться ужасное. А здесь ничего произойти не может. Ты об этом позаботишься. Никто из твоих внуков не должен уходить с фермы. Юдифь не должна уходить. Амос не должен уходить. Сельдерей не должен уходить. Урк не должен уходить. Сиф не должен уходить. Иеремия не должен уходить. Ездра не должен уходить. Анания и Азария не должны уходить. Кипрей может уходить иногда, поскольку он каждое субботнее утро кладет выручку от фермы в Пивтаунский банк, но остальным уходить нельзя.
Никто из них не должен уходить в большой гнусный мир, полный сенных сараев, в которых творятся мерзости, пугающие маленьких девочек.
Они все у тебя вот здесь. Ты сжимаешь старую морщинистую руку в кулак и тихо смеешься. Ты держишь их в горсти, как Господь держал Израиль. Ни у кого из них нет собственных денег – только то, что даешь ты. Ты даешь Иеремии, Урку, Сельдерею, Анании, Азарии и Ездре по десять пенсов в неделю на карманные расходы. Кипрей получает шиллинг на автобус в Пивтаун и обратно. Они все у тебя под каблуком. Они – твоя умывальная чаша, на них ты простираешь сапог свой.
Даже Сиф, твой любимец, последний и самый пригожий из твоих внуков, у тебя в старческой горсти. Он получает в неделю шиллинг и шесть пенсов на карманные расходы. Амос не получает ничего. Юдифь не получает ничего.