Женщин было три. Они стояли у стены склепа и растерянно смотрели по сторонам. Все были одеты в ярко-желтые, издалека заметные защитные костюмы с горбами изолирующих дыхательных систем на спинах. Их лица были спрятаны за незапотевающими, покрытыми антибликовым покрытием забралами-масками. Такие костюмы Сычу уже доводилось видеть много лет назад – они способны защитить от радиоактивной пыли, от химического и биологического оружия, так что тонжерр не мог одурманить женщин. У той, которая была выше других и вела себя увереннее (она как раз обернулась к входу в склеп, чтобы закрыть дверь, но что-то у нее не получилось, замку отпечатки пальцев, что ли, требовались), в руке, обтянутой перчаткой, был серебристый стальной цилиндр примерно в треть меры длиной. По тому, как бережно женщина прижимала к груди этот цилиндр, нетрудно было догадаться, что вещь эта очень ценная. Но зачем с тем, что для тебя дорого, выбираться из надежного склепа на кишащую «корнями» и заваленную трупами площадь?..
Сейчас Сыч это узнает.
– Стойте, где стоите, – стремительно приблизившись, велел он негромко, но его услышали и, замерев на месте, уставились на него. – Я голыми руками могу убить вас сотней разных способов. А могу просто нарушить герметичность ваших костюмов, и вы станете такими, как все эти ходячие куски мяса. Выбирайте.
Его должны были умолять оставить их в покое, не убивать, и уж тем более не срывать с них забрала-маски. Обязаны были угрожать страшной расправой, быть может, даже швырнуть в него загадочным стальным цилиндром и, конечно же, не попасть. Еще в отчаянии на него могли наброситься с кулаками, но того, что произошло, он никак не ожидал. Ну вот никак!
Оставив безуспешные попытки запереть склеп и широко раскинув руки, высокая женщина подбежала к нему, оторопевшему, не сообразившему, как на такое реагировать, и обняла его, крепко-крепко прижала к своей груди, довольно ощутимо надавив ему стальным цилиндром между лопаток.
– Сын, ты жив. Я знала, что ты жив, – наконец отстранившись, заявила она, и внутри у Сыча все оборвалось в бездну, в падении превращаясь то в кипяток и пар, то вновь в огромный цельный кусок льда.
Главное, он не смог понять, его это ощущения или же проклятое падение с тошнотой и головокружением было навеяно Мором, присутствие которого стало таким явным, что следопыт на миг даже подумал, что князь сможет вытеснить его из тела.
Тело, да. Все дело в мерзком слабом теле, страдающем без своего обожаемого напитка. Женщина видела перед собой князя Мора, а не следопыта Сыча, и при этом называла князя сыном. Значит, она – мать бесхребетного темнокожего уродца и жена князя предыдущего? Очень может быть. Княгиня ведь человек непубличный, мало кто из придворных мог похвастаться личным знакомством с ней, ведь на пирах она не появлялась, аудиенциями мужа и визитами послов пренебрегала, а в супружескую спальню прихлебателей и лизоблюдов не допускали.
Пока Сыч соображал, какую выгоду ему извлечь из создавшейся ситуации, мать Мора говорила не умолкая:
– Так уж получилось, что ты, сын, – самая большая моя неудача в жизни, но я – твоя мать, и я все равно люблю тебя, каким бы ты ни был. Твой отец, ты знаешь, тебя терпеть не мог и требовал, чтоб я избавилась от тебя, но я всегда была за тебя, ты же знаешь.
Проделывая в многослойной пыли канавки, по щекам Сыча потекли слезы. Он почувствовал сильное волнение и не смог понять, его это слезы или же плакал князь Мор. Вроде бы ответ был очевиден, но…
На площади позади него стало неспокойно.
Он спиной почувствовал, как пришли в движение свободные от трупов «корни», враз утратившие интерес к наступающим колоннам. Родд узнал как-то, что следопыт рядом, и в княжеском замке заскрежетало и загрохотало. Похоже, именно там Родд скрывал свой центр управления, свою основную массу, и теперь этот центр выбирался наружу, чтобы личным присутствием засвидетельствовать свое почтение Сычу и его новым подругам из склепа.
У матери Мора, кстати, рот не закрывался:
– Прости, сын, я слишком много времени проводила в лаборатории, я всю себя отдала нашему общему делу. – Тут она обернулась к женщинам, застывшим у входа в склеп, в котором им явно хотелось побыстрее укрыться. Девчонка, надо понимать, Даринка, а рядом – Селена. И Селена как раз кивнула княгине, мол, так и есть, наше общее дело, да-да-да. – Я не занималась твоим воспитанием, а твой отец, он… Он был чудовищем, он был частью нашего плана, но каким же он был чудовищем! Я люблю тебя, сынок! Люблю, каким бы ты ни был. И всегда буду любить.
Перед мокрыми глазами Сыча одна за другой возникали картины из его далекого тщательно забытого детства: белые халаты, маски на лицах, брызги крови, а вот ему отрезают ногу и морщатся, слыша его истошные крики, и обещают в следующий раз, если он тотчас не замолчит, заткнуть ему рот кляпом!.. И сквозь всю эту жуть на него вдруг накатила волна робкой ответной любви к женщине, стоявшей перед ним и просившей у него прощения, к чужой для него женщине, но в то же время такой родной. И эти воспоминания вместе с внезапной любовью были невыносимы, и потому сердце в его груди застучало слишком уж быстро.
Ничего не видя перед собой и ничего не слыша, потому что крики матери раскаленными иглами проткнули ему уши, – шелест «корней» не в счет, – Сыч отшатнулся от княгини, отбросил ее руки, едва не выбив из них стальной цилиндр, и побрел прочь. Он проталкивался через спешащие на бойню тела, он сбивал их с ног, ломал им челюсти кулаками. Уже раз десять его атаковали тонкие «корни» – не толще его руки, – поначалу он уворачивался, а потом ему надоело, и он принялся ловить их, скручивать до треска «коры», кусать до сломанных зубов во рту и брызг зеленого сока, насыщенного тонжерром, и об колено их, и так, и вот так!..
А когда вдруг в его новом сознании всплыли обиды Мора на мать, заставлявшую его, совсем малыша, зубрить науки, учить танцы и овладевать ненавистным оружием, Сыч испытал раздражение, мгновенно переросшее в бешенство. Князь Мор оказался на поверку пустышкой. Одежды из черной кожи, сапоги из кожи рептилуса, солнцеочки и необычная смуглость – все это могло обмануть лишь крестьян, внушить им, что князь не такой, как они, что в нем есть величие и таинственность. На самом же деле Мор был всего лишь атавизмом. Все темнокожие и кареглазые на планете были уничтожены Третьей мировой, и вот спустя девятьсот лет родился малыш, у которого почему-то проявились давно исчезнувшие признаки. И его мать, похоже, очень по этому поводу переживала, ведь она любила малыша и все сделала, чтобы усадить его на трон Моса. Да-да, ведь вовсе не Мор отравил своего отца – науки он не любил, в ядах, вопреки расхожему мнению, не разбирался, в отличие от своей родительницы…
И потому Сыч сразу и беззаветно полюбил ее, эту женщину.
Полюбил сильнее Кары. Да-да, сильнее.
И он готов был отдать за нее жизнь.
Рыча, он развернулся и двинул обратно к склепу. Он не позволит Родду навредить матери. Своей родной матери.
* * *
Всего-то одна смерть способна до беспамятства опьянить молодого некроманта, только-только почувствовавшего всю мощь своего дара. А что с ним творила близость сотен, тысяч, десятков тысяч трупов?! Да он сам себя не чувствовал, он без остатка растворился в смраде гниения, он завидовал каждому падальщику, каждой мухе, которые касались трупов, ползали по трупам, а то и – о, блаженство! – рвали их на части!..