Клара подумала, что если бы Рут захотела, то не промазала бы.

– Они назвали меня старым, усталым попугаем, который подражает настоящим художникам, – пожаловалась Клара.

– Это смешно, – отрезала Рут. – Попугаи не подражают. Подражают птички майна. Попугаи заучивают слова и произносят их на собственный лад.

– Очаровательно, – пробормотала Клара. – Придется написать строгое письмо и поправить их.

– «Камлупс рекорд» сетовала, что в моих стихах нет рифм, – сказала Рут.

– Ты помнишь все рецензии, написанные на твои стихи? – спросила Клара.

– Только плохие.

– Почему?

Рут посмотрела прямо на нее. Ее глаза не были ни сердитыми, ни холодными, ни полными злобы. Они были наполнены удивлением.

– Не знаю. Возможно, это цена поэзии. И явно живописи.

– Что ты имеешь в виду?

– Творчество – это наша реакция на боль. Нет боли – нет и продукта.

– Ты веришь в это? – спросила Клара.

– А ты разве нет? Что пишет «Нью-Йорк таймс» о твоих работах?

Клара порылась в памяти. Она помнила, что рецензия была хорошей. Что-то о надежде и воскрешении.

– Добро пожаловать на скамью, – сказала Рут. – Что-то ты рановато. Я думала, тебе понадобится еще лет десять. А вот поди ж ты.

И на мгновение Рут стала точной копией героини на портрете Клары. Озлобленная. Разочарованная. Она сидела на солнце, но вспоминала, переживала, повторяла каждое оскорбление. Каждое недоброе слово. Она извлекала все это из глубин памяти и рассматривала их как не оправдавшие ожиданий подарки на день рождения.

«Ах, нет, нет, нет, – подумала Клара. – Мертвец все свое неслышно гнул. Так это и начинается?»

Она посмотрела на Рут, продолжавшую швырять в птиц кусочки несъедобного батона.

Клара встала, собираясь уходить.

– «Надежда поселяется среди современных мастеров».

Клара повернулась к Рут – солнце только-только коснулось слезящихся глаз старухи.

– Это было в «Нью-Йорк таймс», – сказала Рут. – А лондонская «Таймс» написала: «Клара Морроу снова делает радость современной». Не забудь об этом, Клара, – прошептала она.

Рут снова отвернулась, села, прямая как жердь, наедине со своими мыслями и тяжелым, закаменевшим батоном. Время от времени поглядывая в пустое небо.

Глава восьмая

Габри поставил стакан лимонада перед Бовуаром и охлажденный чай перед старшим инспектором. На ободки были насажены лимонные дольки, и стенки стаканов в этот теплый день уже запотели.

– Вы не хотите зарезервировать номера в гостинице? – спросил Габри. – Мест много, если что.

– Мы подумаем. Merci, patron, – сказал Бовуар, слегка улыбнувшись.

Он по-прежнему чувствовал себя неловко, завязывая дружбу с подозреваемыми, но, похоже, ничего не мог с этим поделать. Они, конечно, сидели у него в печенках. Но еще и в сердце.

Габри ушел, и двое полицейских некоторое время пили молча.

Бовуар пришел в бистро первым и прямиком отправился в туалет. Плеснул холодной водой в лицо, пожалел, что не может принять таблетку – дал себе обещание принять только перед сном, чтобы лучше спать.

Когда он вернулся в зал, шеф уже сидел за столиком.

– Удачно сходили? – спросил он у Гамаша.

– Они оба признали, что были знакомы с Лилиан Дайсон, хотя и заявили, что едва ее знали.

– Вы им поверили?

Этот вопрос всегда возникал. Кому верить? Как это решить?

Гамаш задумался, потом покачал головой:

– Не знаю. Мне казалось, я знаком с миром искусства, но теперь я понимаю, что видел только то, что они хотели мне – да и всем остальным – показать. Искусство. Галереи. Но много чего происходит за кулисами. – Гамаш подался к Бовуару. – Вот, например, Андре Кастонге владеет престижной галереей. Демонстрирует работы художников. Представляет их. А Франсуа Маруа? Что есть у него?

Бовуар молчал, глядя на шефа, который с блеском в глазах и энтузиазмом в голосе рассказывал о том, что ему удалось обнаружить. Не физический уровень, а эмоциональный. Интеллектуальный.

Многие могли бы подумать, что старший инспектор – охотник. Он выслеживает убийц. Но Жан Ги знал, что это не так. Старший инспектор Гамаш был по природе исследователем. Он бывал особенно счастлив, когда ему удавалось раздвинуть границы, оказаться на незнакомой земле. В тех тайниках души, куда не заходил даже ее владелец. В тайниках, которые никто не исследовал. Возможно, потому, что это было слишком страшно.

Гамаш отправлялся туда. На границу исследованного мира и еще дальше. В темные, укромные уголки. Он заглядывал в щели, где пряталось худшее.

И Жан Ги Бовуар следовал за своим шефом.

– Знаешь, что есть у Франсуа? – спросил Гамаш, глядя в глаза Бовуару. – У него есть художники. Больше того, у него есть информация. Он знает людей. Покупателей, художников. Он знает, как не сесть на мель в сложном мире денег, самомнений и обид. Маруа собирает то, что знает. И выпускает из рук, только когда это соответствует его целям или у него нет выбора.

– Или когда его ловят на лжи, – заметил Бовуар. – Как вы поймали его сегодня.

– Но сколько еще ему известно, о чем он умалчивает? – спросил Гамаш.

Ответа от Бовуара он не ожидал и не получил.

Бовуар изучал меню, но делал это без интереса.

– Ну, выбрали? – спросил Габри, держа наготове ручку.

Бовуар закрыл меню и отдал Габри:

– Спасибо, мне ничего.

– Мне тоже, merci, patron, – сказал Гамаш, отдавая меню и глядя в окно на Клару, которая покинула Рут и направилась к магазину Мирны.

Обняв подругу, Клара почувствовала под ярким желтым кафтаном мощное тело Мирны.

Когда они разъединились, Мирна посмотрела на Клару:

– С чего это ты?

– Только что поговорила с Рут…

– О боже, – простонала Мирна и еще раз обняла Клару. – Сколько раз тебе повторять: никогда не говори с Рут наедине. Это слишком опасно. В одиночестве бродить в извилинах этой головы не рекомендуется.

Клара рассмеялась:

– Ты этому никогда не поверишь, но она мне помогла.

– Как?

– Она показала, какое будущее меня ждет, если я не буду осторожна.

Мирна с пониманием улыбнулась:

– Я думала о том, что случилось. Об убийстве твоей подружки.