Черные кудри были так густы! какой соблазн это был для мальчика, который испытал уже запрещенное удовольствие стричь гриву коня. Я говорю это тем, кто знает, как приятно сводить половинки ножниц чрез угрюмую массу волос. Щелк и еще щелк – и локоны падали тяжелыми косьмами на пол, и Магги стояла обстриженная, как попало, с совершенным сознанием свободы, как будто она, вышла из густого леса на открытую равнину.
– О, Магги! – сказал Том, прыгая вокруг нее и хлопая по коленям со смехом: – ай мои пуговочки! как ты чудно выглядишь! Посмотри на себя в зеркало. Ну, ты вылитый дурачок, в которого мы в школе бросали скорлупою и орехами.
Магги почувствовала неожиданное горе; она думала прежде только о своем освобождении от этих несносных волос, несносных толков про эти волосы, о торжестве над матерью и тетками; о красоте она и не заботилась; ей хотелось только одного: чтоб люди считали ее умною девочкою и не находили в ней недостатков. Но теперь, когда Том начал смеяться над нею и говорил, что она похожа на дурачка, эта проблема представилась ей в другом свете. Она посмотрела в зеркало. Том продолжал смеяться и хлопать в ладони; раскрасневшиеся щеки Магги побледнели и губы ее задрожали.
– О Магги! тебе надобно идти сейчас же к обеду, – сказал Том. – Ай-да мои пуговочки!
– Не смейся надо мною, Том, – сказала Магги с сердцем и залилась слезами от злости, топая ногами и толкая его.
– Ну, загорелась теперь! – сказан Том. – Зачем же ты окарнала себя? Я пойду вниз: я слышу, уже кушанье подают.
Он поспешил вниз и оставил бедную Магги в горьком сознании непоправимой беды, которое почти каждый день испытывала ее ребяческая душа. Она теперь видела довольно ясно, когда дело было уже сделано, что это было очень глупо, что теперь ей придется и думать и слышать про свои волосы более, чем когда-нибудь. Магги бросалась на все с побуждением скорости, и потом уже ее деятельное воображение рисовало подробно и обстоятельно не только одни последствия, но также и то, что случилось бы, если б дело не было сделано. Том никогда не делал таких глупостей, как Магги; он с удивительным инстинктом умел различать, что обращалось ему в пользу или во вред, и хотя он был гораздо упрямее и своенравнее Магги, но мать никогда не бранила его. Если б Том сделал подобную ошибку, то он остался бы верен ей, не изменил бы себе, говоря, что ему все равно. Если он сломал бич своего отца, стегая им по калитке, то это была не его вина: зачем бич захлестнул в петлях. Том Теливер был убежден, что он поступал совершенно благоразумно в этом случае, хотя и не признавал, чтобы стеганье калиток другими мальчиками было вообще делом похвальным, и никак не сожалел о своем действии. Но Магги, стоя и плача теперь перед зеркалом, чувствовала, что она была не в силах идти вниз, к обеду, и выдерживать строгие взгляды и строгие упреки своих теток, между тем, как Том, Люси, Марфа, которая служила за столом и, может быть, ее отец и дядя станут смеяться над нею. Если Том смеялся над нею, то, Конечно, все будут смеяться. Ах, кабы она не трогала своих волос, она могла б спокойно сидеть с Томом и Люси и наслаждаться абрикосовым пудингом и кремом! Что оставалось ей делать, как не плакать? Она сидела беспомощная, в отчаяние, посреди своих черных локонов, как Аякс между зарезанными им баранами. Это горе, может быть, покажется слишком ничтожным для испытанных смертных, которым предстоит думать о платеже счетов к Рождеству, об охлаждавшейся любви, разорванной дружбе; но для Магги она была также мучительна, мучительнее, может быть, нежели так называемые действительные огорчение зрелого возраста. «Ах мое дитя! позже будет у вас настоящее горе» нам говорили обыкновенно в утешение в нашем детстве; и мы повторяли это другим детям, когда выросли. Все мы так жалобно рыдали, стоя с голенькими ножками, когда мы потеряли из виду, в чужом месте, нашу мать или няньку; но мы не можем снова представить себе всю горечь этой минуты и плакать о ней, как припоминаем мы наши страдание пять или десять лет назад. Каждая из этих горьких минут оставила свои следы и живет еще в нас; но эти следы сокрылись совершенно незаметно под твердою тканью жизни нашей юности и мужества, и мы можем смотреть на горе наших детей с улыбкою неверия в его действительность. Может ли кто-нибудь воспроизвести в своем воображении все свое детство не в одних только воспоминаниях, что он делал, что с ним случилось, что он любил и не любил, когда ходил он еще в детском платьице, но с совершенным пони манием и оживленным сознанием всего, что он чувствовал, когда время между вакациями ему казалось бесконечным? Что он чувствовал, когда товарищи не принимали его в свои игры, потому что он из одного упрямства бросал не так мячик? Что он чувствовал в дождливый день в праздники, когда он не знал, как занять себя, и шалил от одной праздности, или когда мать решительно отказывала ему сшить фрак, хотя все его сверстники вышли из курточек? Конечно, если б мы могли припомнить это раннее горе и неопределенное сознание, странное, поверхностное пони мание жизни, придававшее особенную резкость тому горю, то мы не шутили бы так печалями наших детей.
– Мисс Магги, пожалуйте вниз сию же минуту! – сказала Кассия, входя поспешно в комнату. – Бог мой! что вы наделали? В жизнь мою не видала я такого пугала.
– Молчи, Кассия, – сказала Магги сердито. – Поди прочь!
– Я вам говорю, пожалуйте вниз сию же минуту: ваша маменька приказала, – сказала Кассия, подойдя к Магги и, взяв ее за руку, чтоб приподнять ее с полу.
– Поди прочь, Кассия! Не хочу я обедать, – сказала Магги, упираясь. – Не пойду я вниз.
– Пожалуй, я не могу ждать. Я должна служить за столом, – сказала Кассия, уходя.
– Магги, дурочка, – сказал Том, заглядывая в комнату минут десять спустя: – зачем ты не идешь обедать? Такие там сласти, и мать говорит, чтоб ты пришла. Чего тут плакать? Экая ты нюня.
О, это было ужасно! Том был так жесток и равнодушен. Если б он плакал, то и Магги плакала бы вместе с ним. А тут еще был такой праздничный обед, и она была так голодна. Это было очень горько.
Том был не совсем жесток. Он не имел особенного желания плакать, и печаль Магги нисколько не портила его аппетита; но он вошел, наклонил к ней голову и сказал тихим, утешительным тоном:
– Что же, придешь, Магги? или принести тебе кусочек пудинга, когда я поем?… и крема и разных разностей?
– Да-а-а-а! – сказала Магги, начинавшая чувствовать приятности жизни.
– Хорошо, – сказал Том, уходя. Но опять вернулся к двери и сказал:
– Знаешь, лучше приходи. Десерт будет – орехи и водянка.
Слезы Магги унялись, и она посмотрела в раздумье, когда Том оставил ее. Его ласка притупила самое злое острие ее страданий: и орехи и водянка оказывали теперь свое законное влияние.
Приподнялась она посреди разбросанных локонов, тихо спустилась она по лестнице; потом она остановилась, прислонясь плечом к косяку двери в столовую и поглядывая в нее. Она видела Тома и Люси и пустой стул между ними, а на боковом столе были стаканчики с кремом – о, это было слишком! Она проскользнула в залу и подошла к пустому стулу. Но только она села, как и начала раскаиваться от всего сердца, желая, чтоб ее тут не было.