Но первою ступенькою к будущему успеху было воспитание Тома Теливера в продолжение этого первого полугодия; потому что, по странному стечению обстоятельств, он был теперь в переговорах насчет другого воспитанника из того же околотка, и это могло бы послужить в пользу мистера Стеллинга, если б молодой Теливер, который – ему – заметили по секрету – был дикий зверек, сделал быстрые успехи в короткое время. На этом основании он строго взыскивал с Тома за уроки; очевидно, это был такой мальчик, которого способности не могли бы развиться при посредстве латинской грамматики, без особенной строгости. Не то, чтоб мистер Стеллинг был человек суровый или злой – совершенно напротив: за обедом он шутил с Томом и поправлял его провинциализмы и его манеры необыкновенно-игривым тоном; но эта двойная новость еще более смущала и конфузила бедного Тома, потому что он совершенно не привык к таким шуткам, и в первый раз сознавал свое несовершенство. Есть два вида воспитание, одинаково-дорогие, которые может доставить своему сыну каждый родитель, помещая его к священнику, как единственного воспитанника: в одном случае он пользуется совершенным небрежением высокопреподобного джентльмена, в другом случае его преследует исключительное внимание этого джентльмена. Мистер Теливер платил высокую цену за последнее преимущество, которым наслаждался Том в первые месяцы своего пребывание в Кингс-Лортони.
Этот почтенный мельник и солодовник отвез Тома и возвращался домой в состоянии полного умственного удовольствия. Он рассуждал теперь, что в счастливую минуту пришло ему в голову спросить совета у Райлэ касательно наставника для Тома. У мистера Стеллинга были такие большие глаза, и он говорил так решительно, так дельно, отвечая на каждое трудное, медленно-проговариваемое замечание мистера Теливера.
– Пони маю, мой почтенный сэр, пони маю; Конечно, так все, Конечно; вы хотите из вашего сына сделать такого человека, который бы проложил себе дорогу в свете.
Мистер Теливер был в восторге, что он в нем нашел священника, которого познания возможно было приложить к вседневным занятиям этой жизни. Исключая разве адвоката Уайльда, которого он слышал на последнем заседании суда, высокопреподобный мистер Стеллинг, по мнению мистера Теливера, был самый ловкой малый, и именно в роде Уайльда: у него была такая же привычка засовывать свои пальцы в жилет, под мышки. Мистер Теливер, не один ошибался, принимая наглость за ловкость: большая часть светских людей считала Стеллинга ловким человеком, вообще одаренным замечательными талантами; только его собратья, духовные, говорили про него, что он был туповат. Но он рассказал мистеру Теливеру несколько анекдотов про поджоги, – спросил у него совета, как откармливать свиней таким светским и рассудительным тоном и таким развязным языком, что мельник подумал: «вот так настоящая штука для Тома!» Без сомнения, это был первого сорта человек, хорошо-знакомый со всеми отраслями знание и понимавший, чему должно учить Тома, чтоб он был под стать адвокатам; а это было совершенно неизвестно бедному мистеру Теливеру, и ему оставалось судить об этом только по самой широкой аналогии. Право, над этим еще нечего смеяться: я знавал людей, гораздо его благовоспитаннее, которые выводили такие же смелые и столь же мало-логические заключение.
Что касается мистрис Теливер, то найдя, что она и мистрис Стеллинг совершенно сходились между собою в мнениях о просушке белья и частом голоде подрастающего мальчика, и что мистрис Стеллинг, кроме того – при всей своей молодости, хотя она еще ожидала только второго ребеночка – так же хорошо, как и она, пони мала характер месячных сиделок (Месячные сиделки (monthly nurses) остаются с родительницею первый месяц после родов и ухаживают за нею и новорожденным ребенком.): она изъявила полное удовольствие своему мужу, когда они возвращались назад, что Том их остается под надзором женщины, которая, несмотря на свою молодость, так рассудительна и чадолюбива и так мило спрашивала совета.
– Они должны быть люди с состоянием, – сказала мистрис Теливер: – все у них так прилично в доме, и шелковое платье, которое было на ней, стоит таки порядочно. У сестры Пулет, есть такое.
– А я полагаю, – сказал мистер Теливер: – у ней есть доход, кроме церковного: может быть, отец ее дает им что-нибудь.
Том принесет им другую сотню и без особенного труда, по его же словам. Он сам же говорит, что у него в природе учить. Удивительно, право, это! прибавил мистер Теливер, поворачивая голову на одну сторону и щекотя, в размышлении, своем бичом лошадь по боку.
Вероятно, потому, что учить было так в природе мистера Стеллинга, он принимался за свое дело с единообразием методы и пренебрежением мелочных обстоятельств, подобно, животным, находящимся под непосредственным влиянием природы. Милый бобер мистера Бродерини также серьезно строил себе плотины, по словам этого увлекательного натуралиста, в Лондоне, в третьем этаже как будто он жил при речке или озере в Верхней Канаде. Строить было одною из функций «Бони «: отсутствие воды и невозможность размножение своей породы были такие обстоятельства, за которые он не был ответчиком. С таким же точно непогрешающим инстинктом мистер Стеллинг принимается напечатлевать на молодом уме Тома Теливера итонскую грамматику и Эвклида: он видел в этом единственный фундамент солидного образование; все другие средства воспитание в глазах это были шарлатанством и могли произвести только верхолета. Человек, утвержденный на таком незыблемом основании, может только с улыбкою сожаление смотреть, как выказывают свои разнообразные и специальные познание люди, несистематически образованные: все эти сведение, Конечно, полезны; но для этих людей невозможно было составить основательного мнение. Держась такого убеждение, мистер Стеллинг не был под влиянием, подобно другим наставникам, особенной обширности и глубины своей собственной учености; и его взгляды на Эвклида вовсе не были затемнены личным пристрастием. Мистер Стеллинг совершенно не увлекался энтузиазмом ни ученым, ни религиозным; с другой стороны, он не питал также тайного убеждения, что будто все было шарлатанство. И он таким же образом верил в свою методу Воспитание. Он не сомневался, что он совершенно исполнял свою обязанность в-отношении сына мистера Теливера. Конечно, когда мельнике толковал сам, полупони мая о семке планов и счетоводстве, мистер Стеллинг совершенно его успокоил уверением, будто он все пони мает, что для него необходимо; как же требовать, чтоб этот добрый человек мог себе составить благоразумное мнение о целом предмете? Обязанность мистера Стеллинга была учить мальчика как следует, по настоящей методе, другой он даже и не знал: он не тратил своего времени, чтобы набивать себе голову бестолковщиною.
Он порешил сейчас же, что бедный Том был круглый дурак, потому что хотя, после тяжелого труда, он и успел вдолбить себе в голову известные склонения, но соотношение между падежами и окончаниями никак ему не давалось, и он, бедный, не мог отличить встречавшийся ему родительный падеж от дательного. Это поражало мистера Стеллинга, даже более чем природная глупость: он подозревал здесь упрямство или, по крайней мере, равнодушие, и читал Тому строгие наставления за его леность.
– Вы, сэр, не чувствуете интереса в том, что вы делаете, говаривал мистер Стеллинг, и, к несчастью, этот упрек был совершенно справедлив. Том никогда не затрудняется отличить легавую собаку от испанского сеттера. Раз, когда ему объяснили различие, и у него не было особенного недостатка в восприимчивости. Я полагаю, эта способность была в нем развита так же сильно, как и у мистера Стеллинга. Том легко мог угадать, сколько лошадей галопировало за ним; мог бросить камень прямо в указанный круг зыби на водяной поверхности; мог вам сказать положительно до дроби, во сколько прыжков он перескочит двор, где они играли, и начертить вам на аспидной доске совершенно-правильный квадрат без циркуля. Но мистер Стеллинг не обращал внимания на все эти вещи; он замечал только, что способности Тома изменяли ему в виду отвлеченностей, представлявшихся во всей уродливости на страницах итонской грамматики, и что он решительно терял всякий смысл, когда дело шло о доказательстве равенства двух треугольников, хотя он видел с разу факт, что они были равны. Мистер Стеллинг заключал отсюда, что мозг Тома был особенно непроницаем для этимологии и геометрических доказательств, и что, по этому, его необходимо было пахать и боронить этими патентованными орудиями. Это была его любимая метафора, что изучение классиков и геометрий представляло собою возделывывание ума, подготовлявшее его к восприятию последующих посевов. Я ничего не говорю против теории мистера Стеллинга; если необходима одинаковая диета для всех умов, то его система так же хороша, как и другие. Я знаю только, что она была не по нутру Тому Теливеру точно так же, как если б его пичкали сыром, чтоб приучить его слабый желудок, отказывавшийся переваривать эту пищу. Удивительно, к каким различным результатам можно придти, изменив только метафору! Назовите мозг умственным желудком, и ловкое сравнение классиков и геометрий с плугами и бороною не даст никакого понятия. Но, ведь, каждый властен подражать великим авторитетам и называть ум листом белой бумаги, или зеркалом, и в таком случае подобие процессу пищеварение совершенно некстати. Какая блистательная мысль, назвать верблюда кораблем пустыни! но поможет ли она сколько-нибудь выдрессировать это полезное животное. О, Аристотель! если б ты был новейшим из новейших, а не величайшим из древнейших философов, не прибавил ли бы ты к твоей похвале метафорической речи, как признака высшего разумение, также и сожаление, что разумение редко обнаруживается в простой речи без метафор, что мы так редко можем объяснить прямо значение предмета, не говоря, что он есть нечто другое?