Нас обгоняют две девушки, но внезапно останавливаются и смотрят на меня. Одна из них подходит к Джейсону, и я решаю, что она сейчас попросит у него автограф. Или начнет верещать во всю силу своих легких. Почему-то такая реакция очень популярна у корейских фанаток.
Хотя не мне судить. Я миновала эту стадию еще в средних классах.
Однако вместо того чтобы кидаться к Джейсону, девица достает телефон и наставляет его на меня. Она смотрит на Джейсона, что-то говорит ему по-корейски, он в ответ кивает.
– Она хочет тебя сфотографировать, – говорит он.
– Что? А она знает, кто ты?
Он хмыкает.
– Не знаю, но о том, чтобы я был на снимке, она не говорила.
Девица лучезарно улыбается мне.
– Фото, пожалуйста.
– Гм… ладно.
Подружки, хихикая, окружают меня. Они вскидывают вверх руки, сложенные в знаке мира, и я от неожиданности подпрыгиваю. Джейсон щелкает камерой, девицы кланяются мне.
– Спасибо, – говорят они и уходят прочь, тараторя без умолку.
– Что это было? – спрашиваю я.
Джейсон тихо смеется.
– Они узнали тебя, видели в американских таблоидах. Сказали, что у тебя потрясающие волосы и поэтому ты им нравишься.
– О. Это что-то новенькое.
Я привыкла только к тому, что меня узнают честолюбивые музыканты, стремящиеся через меня выйти на папу. Или, что бывает чаще, репортеры, желающие сделать сенсацию на моей семейной драме.
Джейсон засовывает руки в карманы своих джинсов.
– Прикольно. Тебя узнали, а не меня. Может, мне стоит почаще гулять с тобой?
Я ликую.
Но потом он заявляет:
– Не понимаю, как им могут нравиться твои волосы.
Я тут же ощетиниваюсь, ликования как не бывало.
– Ну, может, кому-то нравятся блондинки?
– Наверное. – Он пожимает плечами. – Но мне такой цвет кажется фальшивым. Сейчас натуральных блондинок практически нет.
Во мне мгновенно вспыхивает гнев, и я уже готова проинформировать его о том, что я самая что ни на есть натуральная блондинка, но тут вижу улыбку на его губах. Я закатываю глаза. До того как у него обнаружилось чувство юмора, он нравился мне куда больше.
– Ага, ну а я не могу понять, что люди находят в корейских бойзбендах.
Джейсон смеется.
– Так тебе понравился праздничный ужин? – спрашивает он, когда мы проходим мимо гигантского здания банка, где в окнах еще горит свет и на своих рабочих местах сидят люди.
– Понравился. Как я понимаю, это была идея Софи.
Улыбка все не сходит с его лица.
– Вообще-то моя.
Я с недоверием хмыкаю, но в душе у меня вспыхивает искорка благодарности.
– Я уверен, что ты скучаешь по своей семье, – говорит он.
Почему-то его заботливость вызывает у меня обратную реакцию: вся душевность улетучивается.
– По моей семье. Точно. Ну, я в некотором роде рада, что я не с ними. Звучит дико, но это так.
Джейсон косится на меня.
– А почему ты не хочешь быть с ними?
Я делаю глубокий вдох, долгий выдох и смотрю себе под ноги, на безупречно чистый тротуар.
– В последнее время у нас сложились напряженные отношения. Да и с мамой я плохо лажу.
Произнося это вслух, я ощущаю облегчение. Тревога, копившаяся во мне с того момента, как я получила мамино сообщение, истекает из меня с каждым словом.
– Она, если честно, ненавидит меня, – тихо, почти шепотом говорю я.
– Уверен, это не так. Она же твоя мама.
Я издаю смешок, но в нем больше боли, чем веселья.
– Ты не знаешь мою мать.
Мы долго молчим, и я боюсь, что мои признания поставили его в неловкое положение. Я открываю рот, собираясь нарушить это напряженное молчание, но Джейсон опережает меня:
– Мы с отцом не разговариваем три года. Вряд ли твои отношения с матерью настолько плохи.
Я подавляю желание уставиться на него – мое изумление вызвано не самим признанием, а тем, что он вообще его сделал. Он не из тех, кто любит распространяться о себе.
– А что у вас произошло? – спрашиваю я и поспешно добавляю: – Если не хочешь, не рассказывай.
Я вижу, как у него на щеках заиграли желваки.
– У нас с ним масса разногласий. Он забрал нас с Софи от мамы, когда переехал в Америку, и не разрешал возвращаться в Корею, пока нам не исполнилось четырнадцать. Не отпускал нас к ней, боялся, что мы не вернемся.
Значит, он не простил отца за то, что тот разлучил его и Софи с матерью. Прекрасно его понимаю, хотя мне кажется, что это слишком жестко – не разговаривать три года. Правда, я и сама не стремлюсь к общению с мамой. Будь у меня возможность целых три года не разговаривать с ней, я бы, наверное, ею воспользовалась.
– Почему твой отец переехал в Америку?
Джейсон запускает пальцы в волосы, чешет затылок.
– Они с мамой развелись сразу после того, как она забеременела. Отец… изменил ей, – цедит он сквозь стиснутые зубы, его голос полон презрения. – И уехал в Америку, чтобы жить там со своей любовницей.
– Эта женщина американка? – Мне, наверное, следует перестать задавать вопросы и лезть в его прошлое, но любопытство пересиливает тактичность. К тому же он отвечает, ведь так?
Он качает головой.
– Она кореянка. Его секретарша.
Да. Все просто по шаблону.
– Значит, у тебя есть мачеха?
Он останавливается перед каким-то баром и окидывает улицу невидящим взглядом.
– Ага. Они живут в Нью-Йорке. С тремя детьми.
Горечь и презрение на его лице сменяются усталой тоской, будто он слишком долго, без малейшей надежды на передышку, нес груз этих эмоций. Мне хочется потрепать его по плечу или просто взять его за руку – в общем, как-то утешить, но я не могу поддаться порыву и говорю себе, что это здорово осложнит нашу дружбу. Он может решить, что и так слишком доверился мне, так что лучше мне не переходить определенные границы.
– Уверена, отец любит тебя, – говорю я просто потому, что не могу придумать ничего лучше. – Он наверняка хотел бы, чтобы вы с Софи жили с ним.
В его глазах вспыхивает гнев.
– Он хотел, чтобы мы жили с ним, только потому, что хотел разрушить жизнь моей матери, вот и все. Он никогда не любил ее.
Я не представляю, что на это ответить, поэтому молчу и жду, что ситуация сама подскажет, как мне реагировать. Неожиданно рядом с нами вспыхивает свет, и я вижу огромную фотокамеру, направленную на нас.