– Красавица златокудрая Труда!
Девушка вспыхнула от этого мягкого, нежного тона и крикнула:
– Пустите меня, Адальберт!
Она испуганно попыталась высвободиться из его объятий, но почувствовала на своих губах губы молодого офицера, а потом услышала страстный шепот:
– Люблю тебя, Траудль, люблю тебя!
Лицо Труды горело ярким румянцем. Что-то мешало ей дышать, но в то же время поднимало ее как на крыльях, она не отвечала и не двигалась, боясь, что каждый звук, каждое движение нарушит очарование. Она только смотрела на Адальберта радостно блестевшими глазами и слушала то, что он шептал ей на ухо: как он ее любил, когда она была еще ребенком, и как, снова увидев ее месяц назад, поклялся себе, что она будет его женой. При этом он покрывал бесчисленными поцелуями розовое личико своей молоденькой невесты, и только гораздо позднее ему пришел в голову вопрос, с которого, в сущности, он должен был начать:
– А ты любишь меня, Траудль?
– Да, Адальберт, да, – восторженно ответила она, обнимая руками его шею. – Я сама не знала, как люблю тебя.
– А конец старой песни? Действительно ты позабыла его, Траудль? Тогда я напомню тебе:
«Знайте же, знайте, цветы полевые,
Что целовал я уста дорогие
Златокудрой красавицы Труды».
В назначенное время советник Гунтрам прибыл в Графенау, и сын выезжал утром на станцию, чтобы встретить его. Поручик намеревался сообщить отцу о своей помолвке еще по дороге со станции в имение, но Гунтрам казался таким больным и с таким безразличием отнесся к первым намекам сына, что Адальберт решил пока оставить старика в покое. Он не сомневался, что отец одобрительно отнесется к этой новости, но, заводя свое собственное хозяйство, необходимо было обратиться к нему за существенной помощью, а между тем старик совсем недавно уплатил все долги сына, которые тот делал теперь в Меце с таким же легким сердцем, как прежде в Берлине.
Было уже четыре часа, но в парке еще чувствовался зной. Поэтому мужчины забрались в беседку. Гунтрам, проспав несколько часов, видимо, отдохнул от своей поездки, но даже в том оживлении, с которым он обсуждал предполагаемую на следующий год перестройку замка, было что-то болезненное. Берндт посматривал на него с состраданием. Строить в будущем году? Но будет ли строитель жив к тому времени? Необходимо немедленно открыть глаза Адальберту, по-видимому, совершенно не замечавшему, каким изможденным, больным стариком выглядит его отец.
Пока приятели обсуждали план, дверь беседки открылась, и вошел Вильям Морленд. Раскланявшись с присутствовавшими, он остановился на пороге и сказал шурину:
– Сегодня я являюсь к вам совершенно неожиданно и привел с собой гостя. Ты позволишь мне представить его тебе?
– Пожалуйста! Кого ты представишь, тот всегда будет для меня желанным гостем, – отозвался Берндт, но вдруг замолчал, разглядев стоявшего за спиной Морленда человека.
Находившиеся в беседке восприняли посетителя по-разному: Адальберт быстро вскочил, а его отец остался сидеть как окаменелый.
– Архитектор Герман Зигварт, работающий пока в Эберсгофене, – сказал Морленд. – Мне нет надобности представлять господину Гунтраму его бывшего ученика.
– Конечно, я помню… – произнес совсем растерявшийся Гунтрам, – но я не знал… Как поживаете, Зигварт?..
Герман не ответил, но, церемонно раскланявшись с хозяином дома, произнес:
– Прошу извинения, что явился в ваш дом, год тому назад вы бы не пожелали принять меня, но сегодня мистер Морленд настоял на том, чтобы я пришел сюда, а так как речь идет о вопросе чести, то я не мог не прийти.
Гунтрам встал, стараясь овладеть собой, и тоже обратился к Берндту:
– Это похоже на настоящее нападение, не забудьте, что я в вашем доме. Надеюсь, вы сумеете защитить своего гостя от подобных вторжений.
Берндт укоризненно посмотрел на шурина, угадывая его замысел, и тихо недовольным тоном сказал:
– Ты мог бы избавить нас от этого, Вильям. Все можно было устроить иначе.
– Нет, – холодно ответил Морленд.
Адальберт с изумлением и страхом глядел на отца, от него не укрылось смущение старика, и он вполголоса проговорил:
– Успокойся, папа! Надо же выяснить это дело.
Просьба сына успокоиться была не лишней, так как при приближении Зигварта Гунтрам невольно отшатнулся. Тон Зигварта свидетельствовал, как сильно он был взволнован, но он уже вполне овладел собой, когда заговорил:
– Господин архитектор Гунтрам, нам надо окончить наш старый спор. Два года тому назад я, к сожалению, так вспылил, что дал вам повод позвать своих слуг. Теперь среди присутствующих здесь вы в полнейшей безопасности, и я требую ответа, в котором вы мне тогда отказали.
– Ответа? Что вы хотите этим сказать? – Гунтрам тоже овладел собой. – На оскорбления я вообще не отвечаю. Если вы намереваетесь повторить ту же самую сцену, то я предпочитаю уйти. Объясняться я считаю ниже своего достоинства.
Он действительно повернулся к двери, но там стоял Морленд, предвидевший подобный исход и заступивший ему дорогу. В ту же минуту Зигварт быстро подошел к своему прежнему учителю и повелительно произнес:
– Вы останетесь, мы объяснимся перед этими свидетелями, и ни один из нас не уйдет, пока мы не закончим.
– Это неслыханное насилие! – возмутился Гунтрам. – Я приехал сюда отдохнуть к старому другу и вдруг… Берндт, неужели вы допустите это?
Коммерции советнику была крайне неприятна эта сцена, он охотно положил бы ей конец, но видел, что это невозможно, а потому ответил:
– Я думаю, Гунтрам, что вам лучше остаться.
– Да, это должно быть наконец выяснено, – раздался голос Адальберта, – всем понятно, что произошло недоразумение. Не заходи слишком далеко, Герман, и помни, что я не позволю оскорбить отца.
Зигварт посмотрел на друга своей юности долгим и серьезным взглядом.
– Мне очень тяжело, Адальберт, что я не могу избавить тебя от того, о чем ты рано или поздно узнаешь. Ты все еще находишься в заблуждении, что речь идет о разногласии в вопросе искусства или о чем-нибудь подобном. Но между мной и твоим отцом стоит обман, кто-то из нас обманщик: я или он. Считаешь ли ты меня способным на обман?
– Уж не считать ли мне обманщиком собственного отца? – вспылил юный офицер. – Подумай, что ты говоришь? – Но, произнося эти слова, он побледнел. Только теперь он понял все значение инцидента, о котором легкомысленно и беспечно старался не думать до этой минуты, и почти со страхом продолжал с прежней резкостью: – Папа, да говори же! Ведь речь идет о твоей и моей чести!
Гунтрам заговорил с трудом, хриплым голосом.
– Архитектор Зигварт глубоко заблуждается. Берндт, я объясню вам все, только не здесь, не в присутствии этих обвинителей. Уйдемте отсюда, прошу вас!