Сфорцо произнес отрывисто:
– Я устал, и пора отдохнуть, я думаю.
Он протянул руку, чтобы помочь Каро встать.
Когда их руки встретились, ему показалось, что ее рука дрогнула от его пожатия. Почти невольно он на мгновение сжал руку Каро. Она стояла от него так близко, что при самом легком движении он мог бы прикоснуться к ее губам.
В его душе снова прозвучали слова, которые он произнес тогда, в первую ночь: «Моя, она моя теперь».
Каро слегка отодвинулась.
Если бы Сфорцо мог подозревать, как ее волновало его прикосновение, он не отпустил бы ее. Но ему показалось, что она хотела высвободить руку, и он тотчас же отошел от нее.
На его короткое пожелание спокойной ночи она не могла ответить ни слова от волнения. Она ушла в палатку и легла на матрац, прислушиваясь к движениям Сфорцо, укладывавшегося спать на пледах. Внутренний холод леденил ее.
Как могла она так затрепетать от его прикосновения и как он мог не заметить ее чувств? Этот человек, которому она отдала свое сердце, свою любовь, мог проводить с ней дни и недели в полном одиночестве и оставаться таким чуждым и безразличным.
И все-таки, все-таки…
В то чудное, счастливое лето, которое казалось таким далеким прошлым, он был увлечен ею. Она знала это, была уверена в том, что тогда он был неравнодушен к ней. Затем из-за Гамида эль-Алима он перестал интересоваться ею.
Что она могла сделать?
Сказать ему, что она не была любовницей Гамида эль-Алима? Что он должен поверить ей, несмотря на то, что нашел ее в палатке у него? Но разве она могла сказать ему это? Нет, никогда!
Что бы ни думал Сфорцо, она не могла разуверить его, убедить его в истине.
За все время их пребывания в пустыне он лишь кратко упомянул о причинах, приведших его к ней. Он передал ей известие, привезенное Тэмпестами. Она молча выслушала его и ничего не сказала. Лишь когда он упомянул о Сариа, которая с одним из людей Роберта должна была уехать в Каир, она прошептала: «Бедная Сариа».
Прошлое было для них теперь таким далеким и утерянным навсегда.
Иногда, когда она просыпалась ночью, ей казалось невозможным, что они находятся здесь, в пустыне, отрезанные от всего мира. Иногда она тосковала о прошлом, чувствуя, что самообладание оставляет ее. Но гордость брала верх, и она спокойно переносила все невзгоды и лишения, утешаясь тем, что Сфорцо разделял с ней одиночество.
Снаружи поднялся ветер; он шуршал песком, гнул высокие пальмы к земле и раскачивал палатку.
В эту ночь Сфорцо не мог заснуть; он вспоминал свою прежнюю жизнь: книги, которые он любил, музыку, которую он слышал, свой дом в Париже, в Венеции. Он видел шумные улицы больших городов, знакомые лица друзей, залитые светом залы, наполненные пестрой толпой. Все это он потерял навсегда.
В его жизни осталось одно: Каро.
На следующее утро Каро заболела. У нее сильно болела голова. Она жаловалась на боль в горле. Она так охрипла, что говорила шепотом, все же стараясь улыбнуться.
Сфорцо сварил кофе, принес ей чашку горячего напитка и навел порядок в палатке. Он был очень нежен и внимателен к ней.
К вечеру ей стало хуже. Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами и плотно сжатыми от боли губами. Дверь палатки была закрыта, так как Сфорцо опасался сквозного ветра.
– Я вынесу вас на солнце, – предложил он, нагнувшись к ней.
Он поднял ее на руки. Каро лежала в его объятиях, отвернув от него лицо. Она чувствовала, как билось его сердце. Слезы усталости, любви и сожаления покатились по ее щекам.
Сфорцо вздрогнул, увидев ее слезы, которые отозвались острой болью в его сердце. Почему она плакала?
– В чем дело? – спросил он резко, боясь выдать свое волнение. – Вам хуже? Ваше горло…
Каро тихо, печально усмехнулась:
– Нет, нет, нет. Ничего. Я просто устала. Вам тяжело держать меня. Пожалуйста, отнесите меня в палатку.
Не говоря ни слова, Сфорцо отнес ее туда. Он оставил ее одну и сел около палатки. Она видела его склоненную голову, его тонкую, сильную, загорелую руку, бессильно опущенную на песок.
О, взять его руки в свои, прижать их к своему сердцу, сказать ему о своей любви, наконец!
«Если я умру здесь… Но я не хочу умереть без его любви. Если спросить его или сказать ему?» – думала она с отчаянием. Рыдания подступили к ее горлу.
– Если бы я могла умереть, – произнесла она вслух.
– Вы звали меня? – спросил Сфорцо с места.
– Нет. Но я ужасно одинока, Джиованни.
Она назвала его по имени, хотя никогда до сих пор не делала этого.
Последовала короткая пауза, затем Сфорцо спросил:
– Можно мне войти и посидеть с вами?
– Да, пожалуйста.
Его фигура показалась в залитом светом четырехугольнике входа. Он сел около нее. В неясном свете, царившем в палатке, Каро старалась разглядеть его лицо.
– Прочитайте какое-нибудь стихотворение, – попросила она.
– Какое? – спросил он мягко, без всякой насмешки, сразу поняв ее настроение.
Каро тихо ответила:
– Какую-нибудь поэму о любви.
Горькая ирония ее слов не ускользнула от чуткого слуха Сфорцо. Он вспомнил несколько строк из стихотворения Россетти, которое он очень любил.
Почти шепотом он начал читать слова бессмертного произведения:
Я смотрел и видел твои глаза
под тенью твоих волос,
как усталый спутник видит
ручеек в лесной тени;
и я сказал: мое сердце трепещет.
Остаться ли здесь и погрузиться в сон,
глубокий сон тоски и одиночества.
– Это стихи Россетти? – прошептала Каро.
– Да, – ответил Сфорцо. – Вы знаете их?
Он посмотрел на нее. Их взоры встретились. Он тихо продолжал, чтобы скрыть дрожь в своем голосе:
Я смотрел и видел твою душу,
отражавшуюся в твоих глазах,
как усталый путник видит
золото в прозрачных водах потока.
И я сказал: мое сердце трепещет;
остаться ли здесь и погрузиться в сон,
глубокий сон тоски и одиночества.
Наступило молчание.
Они все еще глядели друг на друга, затем Каро задумчиво заметила:
– Вы любите стихи Россетти? У меня был сборник его стихов, прекрасная книга в темно-зеленом переплете, тисненном золотыми узорами, и когда я… о Джиованни, Джиованни!..
Внезапно она поднялась и схватила его за руку, дрожа всем телом, не в состоянии произнести ни слова.
С бесконечной нежностью он начал уговаривать и успокаивать ее, как ребенка.