– Все святыни парижских дуэлянтов мне давно известны, – небрежно бросил в ответ полковник, не отрываясь от подзорной трубы. Мысли его были заняты сейчас далеко не парижскими воспоминаниями.
– Не забывайте, господа, что эскадре предписано следовать в порт Кале, – вмешался капитан-командор, слишком серьезно восприняв словесную перепалку мушкетеров. – И мы прибудем туда, сто чертей на реях, даже если придется идти вверх килем. Шкипер, следить за парусной оснасткой! Рулевой, держать норд-вест!
– Избегаем земли, словно отверженные всем миром скитальцы, – задумчиво проговорил полковник, по-своему истолковывая взгляды французов. И в глазах его мелькнула тоска степняка.
Да, он уже бывал в морских походах; среди казаков полковник даже слыл неплохим мореходом. Тем не менее по-настоящему уверенно чувствовал себя только в степи. Даже вид небольшой рощицы вдали почему-то способен был удручать этого степняка. Или, по крайней мере, настораживать. По-возможности, он старался обходить ее как неожиданное, странное препятствие.
– А что, высадимся на каком-нибудь обезлюдевшем северном острове, корабли перестроим на хижины… – мечтательно поддержал его Гяур.
Да только на самом деле ему чудились башни замка Гнезда Гяуров. Он вдруг почувствовал себя виновным перед памятью предков, поскольку оставил это «гнездо», так и не попытавшись навести хоть какой-нибудь порядок в древних стенах замка.
– В том-то и дело, что каждый из нас как можно скорее пытается перестроить корабли на хижины. За каналом уже французская земля, разве не так? – обратился Сирко к командору. – Не потеряем ли время? Надо бы рискнуть.
– Мы потеряем его куда больше, сто чертей на реях, если наткнемся на испанцев. Рыская в этих прибрежных водах, они только и ждут, когда под стволы их орудий попадут посудины, наподобие тех, из которых состоит наша эскадра. Тем более что посудины эти порядком перегружены.
– Нам, действительно, благоразумнее уйти, господа, – обратился д’Артаньян к Гяуру и де Морелю. – Так или иначе, а мы еще окажемся под стенами местной крепости. К тому же бить в походные барабаны нам пока что рано. Да и гвардейский лейтенант Морсмери, поди, заждался нас в каюте.
– Похоже, свежий ветер и качка не вызывают у него особого воодушевления, – заметил де Морель тоном сердобольного пастора. – После того как он был изгнан из роты мушкетеров, его частенько укачивает даже в седле.
– Надеюсь, раньше он даже не догадывался о «морской болезни»? – как можно серьезнее присоединился к их словесной браваде Гяур. – Иначе ни за что не согласился бы на столь длительную морскую прогулку.
34
Сирко видел, что, прежде чем зайти в надстройку, в которой находились каюты офицеров, все трое остановились и посмотрели на раскаленный диск солнца, проступавший через им же прожженный лилово-синий занавес из туч. Он багровел чуть правее курса их «Женевьевы» и казался светом далекого маяка, луч которого пронизывает морскую пучину, чтобы указать путь к поднебесью.
Стягивая лацканы уже порядком увлажненного дорожного плаща, который отказывался согревать его на пронизывающем ледяном ветру, Сирко не сдержался и поправил лежащую во внутреннем кармане камзола карту. Это была все та же карта Гийома де Боплана «от срединного Днепра до Дона», раздобытая для него Лаврином Урбачем. Разворачивая ее, полковник всякий раз вспоминал полувещие слова Лаврина: «Присмотрись к ней, атаман. Может, это и есть та земля, которую добудешь себе и всем нам саблей своей на вечную вечность…»
Полковнику порой казалось, что это был вовсе не сотник его разведывательной сотни Лаврин Урбач, а некое привидение, подарившее ему великую идею всей его жизни, великую государственно-божью идею.
«Может, это и есть земля, которую добудешь себе и всем нам саблей своей на вечную вечность. И возродишь на ней украинскую державу, великое княжество степных русичей, – сказал тогда Лаврин, а затем добавил: – Тем более что в центре, в самой сердцевине ее – край, породивший тебя».
В самом деле, его городок Мерефа оказался как бы в сердцевине этой земли. Трудно сказать, откуда Урбач узнал об этом. В последнее время Сирко редко вспоминал о своем родном селении, об оставшейся где-то в нем жене, с которой не виделся уже лет пять, и детях. Он – казак. И обязан был жить бездомной казачьей жизнью. Впрочем, положив перед ним карту де Боплана, прирожденный разведчик Урбач и не стремился разжигать в его душе костры воспоминаний. Он дарил ему то, что должно было определить смысл всей дальнейшей жизни лихого, но бесцельно мечущегося по полям битв полковника. Он озарил его великой целью.
Сирко хорошо знал, что в свое время еще Северин Наливайко стремился создать украинскую казачью державу между Бугом и Днестром, чтобы расширить ее потом до низовья Дуная. Не в состоянии освободить и соткать из лоскутков растерзанную соседними державами Украину, этот полководец избрал единственно верный путь: утвердить державу на сравнительно небольшой, малозаселенной, зато более или менее свободной территории, к которой по правому берегу Буга подступали земли запорожского казачества, а с севера – святые земли Подолии. В то же время от границ ее были бы далеки все большие соседние державы: Польша, Московия, Австрия, Венгрия. Даже Крым – и то оказался бы за рекой и лиманами, позволяющими успешно сдерживать татарские отряды-чамбулы.
Весь прошлый вечер Сирко просидел над этой картой, словно полководец – над планом завтрашней битвы. Тоже, как когда-то, очевидно, Северин Наливайко, мысленно очерчивал по рекам и возвышенностям выгодные рубежи, намечал расположение будущих застав, пограничных крепостей и дозорных башен. Временами он казался себе выжившим из ума фантазером, временами – мудрым политиком, сумевшим найти для поверженной Украины тот единственный путь, который только и способен был привести к возрождению ее киево-русской государственности.
Там, в его степном королевстве, бурлили запорожское и донское казачество. В пределах его оказывалось немало местечек, сел и слобод, в которых селился люд, имеющий хорошую казачью выучку, привыкший к оружию, а главное, знающий цену свободе.
«Цену вольнице, – сразу же поправил себя Сирко. – Вот именно: вольнице, что не одно и то же. Свобода человека, разорвавшего кандалы завоевателя – это нечто другое. Разницу ты ощутишь сразу же, как только попытаешься убедить запорожцев, что их земли должны считаться землями Великого княжества, а законы, по которым им отныне жить, будут определяться законами этого государства. Тогда-то и окажется, что у княжества немало врагов, но самым опасным из них является Сечь – с ее вольницей, с нравами вольных стрелков, более всего почитающих непокорность. А что поделаешь? Как еще должен вести себя воинский орден, зарождавшийся в бунтах, восстаниях и бесконечных сражениях с чужеземцами?».
Уже несколько раз Сирко порывался поговорить об этом замысле с Гяуром. Ему казалось, что князь, который проникся идеей возрождения древней славянской земли Острова Русов – единственный, кто по-настоящему способен понять его замысел. Слишком уж близки цели. И все же довериться ему не решился.