Словом, бывшая ведьма, а ныне травница благодаря знанию и личному общению с дядей Костей оказалась как бы перекидным мостиком с одного крутого бережка реки времени на другой. Хотя «мостик» звучит слишком круто – перебраться-то по нему в век двадцать первый нечего и думать. Тогда связующей ниточкой. Вот она, висит, родная, над непреодолимой пропастью. Хочешь – полюбуйся, хочешь – потрогай, в смысле заговори про «своего батюшку».
Короче, в «пахучем» домике, как я сразу окрестил ее крохотную – четыре на четыре – избушку, где круглый год благоухало изобилием трав лето, я засиживался и чаще всего, и дольше всего.
«Доброжелателям» же, норовящим меня предостеречь, пускай исходя из самых что ни на есть искренних побуждений, я отвечал кратко, хотя указывал лишь одну из трех причин:
– Она мне жизнь спасла.
Но произносил это таким строгим и не терпящим возражений тоном, что очередной доброхот мгновенно умолкал и больше со своими предупреждениями ко мне не лез.
Правда, как мне обиняком поведала робкая и всего боящаяся Матрена, по деревне, как бы в отместку за то, что я не прислушиваюсь к «опчеству» в столь важном вопросе, тут же пополз новый слух. Дескать, околдовала меня бабка Марья, потому я к ней и со всей душой. А следом еще один. Оказывается, она не просто околдовала, но, воспользовавшись моей болезнью, влила в меня полный корец [14] «присухи», и теперь чуть ли не вся Ольховка, затаив дыхание, ждала результатов. Первый был налицо, а вот насчет второго – скажется ли присуха в полной мере, спорили.
Короче, форменный идиотизм, до такой степени абсурдный, что я не обращал на него ни малейшего внимания. И хотя я примерно представлял, кто «прирастил» этой ахинее ноги, после чего она начала свое путешествие по деревне, дураку Осине – или его жене – не сказал ни слова.
Еще чего! Много чести.
И вообще, пусть думает, что взял у меня мало-мальский реванш за вдрызг проигранное первенство на посиделках – трепать языком он умел и до меня был самым желанным гостем и рассказчиком. Авось успокоится на этом.
Впрочем, учитывая, что у Матрены работы именно для меня не имелось (по причине моего полного неумения), мне удавалось успевать всюду. Потому никто на меня за чрезмерное внимание к травнице не обижался. Опять же я ходил к ней – спасибо сплетне – вроде как не по своей воле, а по ее прихоти, а потому был вроде как и не виновен. Да и «опчество» я не игнорировал полностью, ибо посиделки посещал исправно.
На сей раз, едва я вышел из избушки, как пришлось разнимать двух не на шутку сцепившихся мужиков. Как выяснилось чуть погодя, причина драки была самая что ни есть пустячная и не столько подлинная, сколько надуманная. Точнее, это был лишь повод. Истинная причина – тут и к бабке не ходи – таилась в точно таком же раздражении, как у меня самого, вызванном постоянным чувством голода.
– Ты сам видел, как он к тебе в житницу за семенным зерном залез? – строго спросил я у Ваньши Меньшого, удерживая его на безопасном расстоянии от второго драчуна.
– Тень-то я узрел, да впотьмах мыслил, будто помстилось мне,– чуть угомонившись, пояснил тот.– А наутро глядь – зерна и впрямь поубавилось. Кому взять-то? Токмо Степке-соседу. Он ближе всех, опять же семеро по лавкам.
– Николи я чужого не брал, а на тебе грех – огульно поклепы возводить! – вновь возмущенно взвился Степка и ринулся в бой, но я успел его вовремя отпихнуть, и тот полетел в сугроб.
Обрадованный столь откровенной поддержкой, Ваньша незамедлительно бросился в новую атаку и... тут же спикировал в соседний сугроб.
– Цыц вы, оба! – рявкнул я на них.– Неужто сами не видите – злость это в вас с голодухи гуляет. Ежели вас сейчас накормить, небось сразу целоваться друг к дружке кинулись бы да прощения просить.
– Накормить хорошо бы,– тихо произнес Степка, силясь вылезти из сугроба.– Меня-то ладно, не жаль, а вот детишков... меньшая уж и не встает вовсе.– И беззвучно заплакал.
Тяжелые мужицкие слезы медленно побежали по заросшим щекам, скрываясь в русой с проседью бороде.
– Вот и надо об этом думать – чем накормить! – заорал я, давя в себе подступавшую жалость.
– А тут думай не думай, хоть всю думку сломай, все одно,– сурово откликнулся Ваньша, с трудом выкарабкиваясь и отряхиваясь от снега.
– Ежели как следует подумать, всегда выход сыщется,– подпустил я таинственности в свой голос.– Я так вот кой-что уже сообразил.
– Это что же? – У доверчивого Степана даже рот приоткрылся.
– Пока рано о том,– небрежно отмахнулся я.– Надо еще раз все как следует обмыслить, чтоб наверняка.
– Покамест ты обмысливать станешь, с голодухи не помрем? – ехидно осведомился тощий Осина.
Ну еще бы, без его «вклада» разве что обойдется.
– До вечера, думаю, дотянете, а как сумерки наступят – расскажу все, что надумал,– твердо заверил я.– Пока же отдыхайте, силы копите да топоры вострите. А еще лошадок готовьте да сани покрепче.
– Их-то на кой? – настороженно поинтересовался Осина.
– И о том скажу,– пообещал я, вложив в голос всю уверенность, какую только мог.
На самом деле в душе я был далеко не уверен в успехе своей затеи, поскольку она зависела от целого ряда обстоятельств, и удача могла улыбнуться только при условии, что все они окажутся благоприятными.
Реально рассуждая, шансы на это были невелики – от силы один-два из десяти. А если припомнить о неизменном во все времена законе подлости, то и вовсе пара из сотни. Но и сидеть сложа руки было нельзя. Куда откладывать, если за то время, пока я здесь находился – а это всего неделя с хвостиком, в деревне уже похоронили еще одного ребенка и старуху, мать того же Степана.
Правда, к смерти тут относились спокойно и даже флегматично, но мне-то каково глядеть на детские домовины, которые предвидятся в перспективе, и отчетливо сознавать, что если дело пойдет с такой же скоростью, то к весне вымрет вся Ольховка, включая ту же бабку Марью, которая делилась с моей квартирной хозяйкой чуть ли не последним, да и саму Матрену с ее Дашкой и Настеной. А так, может быть, что-то и получится...
«Нет, неправильно,– поправил я сам себя.– Должно получиться, обязательно должно».
– Значит, худо стало жить, мужики,– для начала констатировал я.
– А то сам не зришь,– проворчал Осина.
– Было житье – еда да питье, а ныне житья – ни еды, ни питья,– философски заметил Ваньша.
– А большак отсюда недалеко, в двух десятках верст, верно? – продолжил я, задумчиво оглядывая собравшихся мужиков и жалея, что их так мало – всего семеро, да и те еле таскают ноги.
Парней, кстати, не имелось вовсе – деревня была из «молодых» и пацанва еще не выросла, самый старший из мальчишек выглядел от силы лет на десять, не больше.