– Как зовут твоего учителя?
– Сейчас горожане зовут его Слепым Герольдом. Раньше он носил имя Эразм ван Хайлендер.
– Хайлендер?! – Рассеянность сдуло ветром памяти. – Магистр семи коллегий? Ослепленный мятежником Карлом ле Шэн?!
Ответа рыцарь не дождался. К слепцу, замедлившему шаг на середине площади, бежали люди: трое. Нет, четверо. Бег их не сулил ничего хорошего. Опытные головорезы: по повадкам видно. Еще миг, и со сведениями о «пурпурном пеликане под сенью шатра» можно будет проститься. Со сведениями, за которые кто-то готов убить нищего калеку на глазах у юстициария графства Рейвиш.
Эгмонт Дегю бросил коня в галоп.
Так бросают нож: без замаха.
Стража, забыв о злоумышленнике, ахнула. Да и сам Ламберт не сумел сдержать восхищенный вздох. Юноше никогда раньше не приходилось видеть рыцарей Дегю в деле. Гнедой еще не поравнялся со слепцом, когда белая сорочка плеснула вьюгой, и дивная птица прянула с седла в воздух, опережая бег коня. Словно сама церковь, вольный сокол небес, застывший на перчатке из камня, вдруг продолжила полет, награждая верных и карая грешников. Взмах крыльев, мелькание когтей-пальцев; клекот пернатого хищника, павшего на стаю щеглов, – в ответ хриплый стон оглашает площадь, скованную немотой. Один-единственный стон самого быстрого щегла: его хватило на этот звук.
Остальные люди братьев Втыков умерли молча, не успев понять, что умирают.
Рыцарь легко вернулся в седло подскакавшего гнедого. Выпрямился:
– Я вижу перед собой герольда Хайлендера?
Черная повязка смотрела прямо в лицо Эгмонту Дегю.
Карету мейстер Филипп оставил за Лысым Бугром, велев кучеру ждать его возвращения. Обнадеженный задатком, кучер молча следил: темно-бордовый, почти черный грач вприпрыжку спускается вниз, к запруде – и дальше, к мельнице.
А Филипп ван Асхе уже забыл о нем.
Когда сердце, словно привратник, встречало в дверях приход важных событий, он всегда становился медлительным, слегка не от мира сего. В глазах, апрельски-белесых, воцарялась ключевая прозрачность, движенья сквозили безмятежностью покоя, а лицо примеряло улыбку за улыбкой, выбирая нужную. Эти изменения были луковой шелухой, скорлупой ореха, скрывавшей ядро сосредоточенности. Незнакомые люди мигом проникались расположением к милейшему человечку: пожилому, солидному, но сумевшему сохранить здоровье и чудесную бодрость духа.
Не одни люди. Мыши-полевки, покинув норы, спешили вслед. Над головой кружились птицы. Вереница муравьев изменила привычной тропе, свернув за дорогими башмаками. Заметив это, мейстер Филипп взялся насвистывать мотив шутливой песенки «Марта, Марта, надо ль плакать?!», и странная свита отстала.
«Дом мельника вона! За пригорком!» – подсказала встречная крестьянка.
Во дворе дома крупная, костистая женщина кормила цыплят. У хозяйки был вид человека, перенесшего тяжелую болезнь: бледность, вялость. Отечность лица. Но двигалась женщина уверенно: телесная крепость брала свое, превозмогая остатки хвори. Все это мейстер Филипп высмотрел в щель забора. Наверное, выглядело смешно и нелепо: дорого одетый бюргер, отставив трость, припал глазом к доскам. Во всяком случае, перестав подглядывать, Душегуб рассмеялся, как если бы одновременно исхитрился следить за самим собой. Или внешность хозяйки подтвердила что-то в его размышленьях.
Достал надушенный платок, вытер лоб.
Рукоятью трости постучал в ворота.
– Молю простить внезапное вторжение! Вам поклон от вашего сына!
Держа корзину с кормом на сгибе локтя, хозяйка молча смотрела на гостя. Крохотный цыпленок толкался у ее ноги, подбирая крошки. Молчанье затягивалось, делаясь неловким.
Лицо мейстера Филиппа перебрало дюжину улыбок, пока не нашло лучшую.
– Вы боитесь меня, милочка? Ваши опасенья напрасны: малыш жив-здоров, чего и вам желает! Он у хороших людей, о нем заботятся…
– Уходите, – вдруг сказала женщина, бледнея. – Уходите… Душегуб.
– Мы знакомы? – Тонкая рука коснулась края шляпы. Блеснул серебром шнурок, обвивавший тулью. – Я полагал… Впрочем, к чему лгать: я так и полагал. Ведь вы, милочка, и есть беглая шляпница, рискнувшая около тринадцати лет тому покинуть заведение Толстухи Лизхен?! Не поверите: в день вашего побега я находился у ворот заведенья. Случайно. И слышал скандал: надо заметить, весьма громкий. Люди в ливреях с Рейвишским грифоном весьма досадовали. Вас ведь не нашли?
Хозяйка выронила корзину. Желтые комочки гурьбой ринулись клевать рассыпанный корм. Из-за амбара выбрались две собаки: крупный пес, явно злобного нрава, и чернявая сучка. Двинулись к воротам, скаля клыки. Мейстер Филипп снял на время улыбку. Насвистал три такта из «Баллады Призраков».
Собаки поджали хвосты. Отступили.
– Вам совершенно нечего бояться, милочка. – Радушие вновь снизошло на лицо Душегуба. Удивительно: оно казалось искренним. – Я желаю вам и вашему сыну только добра. Возможно, вы не понимаете, но без моей помощи он, как говорится, до свадьбы не доживет. Ведь приступы становятся чаще, я прав?
Взгляд хозяйки блеснул слюдой истерики:
– Вы не поймали его. Вы хотите отдать его страже! отправить на плаху… Но вы не поймали его! Вы…
– Милочка, бросьте! Отдать страже? Плаха?! За что?!
– За убийство мытаря! Вы…
– Этого следовало ожидать, – сказал мейстер Филипп сам себе. В этот миг он настолько забыл о хозяйке, что она внезапно поняла: Душегуб явился за другим, ничего не зная о случившейся беде. – Хореныш подрастает среди цыплят. Не спрятать. Ладно…
И, снова повернувшись к женщине:
– Я не служу в магистрате. Розыск беглых преступников вне моих интересов. Пригласите меня в дом, хорошо?
Жюстину в лупанарий продал отец. Бывший скобарь, пьяница Жиль Ремакль после смерти жены совсем осатанел. Бродил по улицам в непотребном виде, зарабатывал тем, что виртуозно пускал ветры, гася свечу. Случайные собутыльники веселились, ставя выпивку. Для Жюстины отец и боль шли рука об руку. Он всегда делал дочери больно, а в последний раз сделал больно чуть-чуть, но очень испугался и убежал. Хенингцам в тот день довелось увидеть чудо: трезвого Жиля, который кричал о пекле, где ему кое-что прищемят калеными клещами. Впрочем, к вечеру он вновь напился.
Утром его нашли в канаве мертвым.
А к Жюстине явилась Толстуха Лизхен, показав бумагу с отцовской подписью. Читать девочка не умела, но сопровождавший Толстуху человек в бобровой шапке сказал, что все правильно, и если приходится выбирать между счастьем и голодной смертью, то выбор ясней майского солнышка. Жюстина выбрала счастье. Будучи не особо стыдливой, она спокойно разрешила Толстухе осмотреть себя, и Толстуха осталась довольна.