Особенно понравилось Феофилакту упоминание об архиерее, с которым он теперь может совершенно на равных пить дорогое и благородное вино. Он даже хмыкнул себе в бороду от такого сравнения, но все же сомнения оставались.
«Наобещает с три короба, а потом ищи ветра в поле», – и вновь с недоверием глянул на покупателя, но тот развеял все его сомнения, сказав:
– Талеры отдам сейчас. Ближе к вечеру вам доставят вино. За товар расплачусь позже, когда приду забирать мальчика.
– Бочонок пораньше бы, – пробормотал глухо монах, отводя глаза и как бы стыдясь своего пристрастия к хмельному, кашлянул и робко спросил:
– Не разбавлено вино-то?
– На дорогой кафтан заплату из грубого сукна не ставят, – улыбнулся человек в черном. – И сукно без пользы уйдет, и кафтан загубишь. – И, глядя умными пронзительными глазами на Феофилакта, успокаивающе произнес:
– А за мальчика волноваться не надо. Ему у меня будет хорошо. У себя же скажете, что утонул в реке. Всякое ведь бывает.
– Бывает, – сокрушенно вздохнул монах, качая большой кудлатой головой с торчащими из нее клочками сена, да так горестно, будто Ивашка и впрямь уже утонул.
Впрочем, горе горем, а денежки – они счет любят. Мало ли что мог подсунуть этот странный человек в черном. Но вроде бы ефимки и впрямь были «тяжелыми».
А когда он поднял голову, то с удивлением обнаружил, что незнакомец уже исчез в шумной многолюдной московской толпе. Да как быстро – вроде только что здесь был, ан глядь – и нетути.
«Можа, сон пригрезился али с вина помстилось, – ошалело подумал Феофилакт. – Можа, и не было его вовсе?»
Но талеры, совсем новенькие, блистая радующей глаз белизной, по-прежнему оставались зажатыми в его крепкой, могучей длани, и монах, вздохнув и перекрестив рот, вновь пошел спать, резонно рассудив, что бесплотный дух серебряные монеты в руках не таскает. Но сон к нему уже не шел. Мучила совесть.
Много далеко не богоугодных дел свершил Феофилакт в жизни, но людьми ему еще торговать не доводилось, и возникло чувство вины перед этим притихшим, будто почуявшим неладное, отроком, неотступно смотревшим на него большими васильковыми глазами. И чтобы оторваться от неприятных дум, монах, подозвав Ивашку, разрешил ему пойти погулять до вечера, только далеко не заходить.
Мальчику действительно что-то не понравилось в их беседе, но детское сердце еще не ведало ни человеческой подлости, ни того, как порой коварно помогает ей неудержимая тяга к хмельному зелью.
К тому же Ивашке, уже окончательно изнывшему за полтора дня от неотступного сидения возле монаха, очень уж хотелось куда-нибудь пойти! Он так обрадовался разрешению погулять, что больше ни о чем и не помышлял. Весь осадок от встречи с человеком в черном исчез в мгновение ока, и через миг Ивашка уже был далеко от возов.
Но на прогулке ему не повезло. Мало того что забрел в какой-то глухой переулок и окончательно потерялся, где он и где искать выход, так его еще обступили босоногие мальчишки чуть постарше и устроили допрос с пристрастием:
– Ты кто такой? Чей будешь?
– Ивашка я, монастырский. А так с Рясска.
– А чего к нам? Почто по нашей улице без дозволенья ходишь?
– Какого дозволенья? – окончательно растерялся Ивашка.
– А вот какого, – и самый бойкий сильно толкнул его. Ивашка, потеряв равновесие, упал навзничь. Тут же на пыльной земле образовалась гора тел, радостно орущая что-то веселое. Потом она распалась, и ребята, гордо переговариваясь, как лихо они всыпали чужаку, убежали.
Остался один: сопливый, золотушный и хилый, росточком поменьше Ивашки, но с заносчивым выражением на бледном лице.
– Ну что, попало тебе? Будешь еще по нашей улице ходить? – И он надменно подбоченился, глядя на поднимающегося с земли и обозленного нанесенной ни за что ни про что обидой Ивашку.
– Ежели еще раз… – Но золотушник не успел договорить, плюхнувшись в пыль от крепких Ивашкиных кулаков.
Через мгновение он уже отчаянно орал «мама!», пытаясь увернуться и не помышляя о сопротивлении этому чужаку, который оказался таким смелым.
Но уже послышались крики: «Гришку Отрепьева бьют!» и топот приближающейся босоногой ватаги.
Второй раз быть внизу кучи малы Ивашке вовсе не улыбалось. Он вскочил на ноги, утер кровь, текшую из носа, и, пообещав поверженному врагу: «Мы еще с тобой поквитаемся», уже был далеко.
Ноги несли его так резво, а мозг, подсознательно избрав верный путь, так четко сработал, что Ивашка очень быстро очутился возле знакомых мест. Оглянувшись и увидев, что погоня отстала, он тут же сбавил шаг, стараясь идти более уверенно и время от времени сплевывая кровь, сочившуюся из разбитых губ.
«Погоди ужо, – думал он, разгоряченный недавней битвой. – Коли каждый в одиночку был бы, нешто справились? Да ни в жисть. А все разом – немудрена потеха. Так и медведя завалить можно. И этот, Гришка, тоже хорош, чуть не его верх, так „мама“ кричать. Ишь… – и вздохнул горестно. – Хорошо, коли есть кого звать».
Но дальше погрустить ему не удалось, ибо Феофилакт, опасаясь упустить выгодную сделку, уже сотню раз успел пожалеть, что отпустил Ивашку погулять напоследок, и повсюду его разыскивал.
Вечерело. Феофилакта шатало из стороны в сторону – проба, которую он сделал из присланного бочонка, была внушительной. То ли потому, что вино действительно было замечательное на вкус, то ли потому, что, прикладываясь к нему, Феофилакт чувствовал всем нутром, как он приравнивается к архиерею и даже становится ему чем-то сродни, но перебрал он на этот раз больше обычного и, увидев Ивашку, первым делом отвесил ему увесистый подзатыльник.
– Ишь, шляется тут, а я… печалуюсь – с трудом выговорил он и смачно икнул. – Чтоб ни на шаг от меня! – И, успокоенный, пьяно погрозил пальцем и отправился спать.
«Что за день такой сегодня, – и Ивашка, опять горестно вздохнув, прилег возле, положив голову на колесо телеги. – То этот черный ухо крутил, то ребята ни за что ни про что накинулись, теперь вот от отца Феофилакта подзатыльник, а ведь сам пустил гулять».
– Это за грехи, – послышался где-то рядом голос.
Ивашка, вздрогнув, ошарашенно обернулся, но тут же успокоился – два мужика возле соседней телеги лениво переговаривались друг с другом.
– Может, Господь и даст, родит еще, – глубокомысленно заметил другой.
– Да где там. Родила уже, но девку, – зашептал опять первый. – А брат царицын подменил ее на сына.
– А откель взяли-то? – оторопело спросил второй, с вытянутым лицом, озабоченно озирающийся все время по сторонам, – не заметил бы кто, какие они ведут крамольные разговоры. Однако любопытство пересилило страх и интерес к новостям из царевой жизни был настолько велик, что он поторопил своего собеседника: – Откель взяли-то, говорю?
Тот усмехнулся.