Поляков тут же с соблюдением мер конспирации был препровожден в Лефортово — следственный изолятор КГБ СССР. Попав в камеру, сразу понял — за хранение оружия генералов в Лефортово не везут.
Шпиона ошеломила внезапность событий жизненного пути, пребывание на котором теперь придется отсчитывать за отрезки времени — «до» и «после». Куда девалась с его лица всегда слащавая ухмылка! Лицо генерала посерело. Округлившиеся, мутно отяжелевшие небольшие глаза, не мигая, оторопело смотрели на чекистов из группы захвата. Глаза шпиона словно сверлили участников его ареста. Испарины холодного пота покрыли узкий лоб задержанного. Только теперь он понял, что это тот самый конец его двойной игре, которого он всегда так боялся, конец череде предательств, а может, и конец того самого карантина у входа в рай, который называется жизнь.
Он уяснил одну истину: когда далеко уйдешь по жизненному пути, то замечаешь, что попал не на ту дорогу. Подлая дорога предательства у него теперь уперлась в тупик, и он согласился со словами — жизнь состоит в том, что она внезапно исчезает. И все же до конца не осознавая всей совокупности обстоятельств его задержания, лихорадочно ища и не находя алиби, он четко уловил лишь одно: отговориться не удастся, легенды в свою защиту опрокинуты и шпионаж скрыть уже он не сможет.
Но, как ни вертел он факты и события, как ни копался в своей автобиографии, зацепок для спасения практически не оставалось. Опыт советского разведчика и американского шпиона ему подсказал, что оперативники могли вести себя с ним так смело только в случае обнаружения серьезных улик. А они были и хранились у матери.
«Видно, все нашли в тайниках… И зачем я до сих пор «солил» этот компрометирующий материал?! — обожгла его помутневшее от страха сознание мысль. — Это конец всему! Конец семье, авторитету среди соседей и коллег, конец дачному времяпрепровождению, конец рыбалке, охоте и столярным поделкам, и, наконец, поломанная судьба сыновей. И наверное, позорный конец самой жизни. Контрразведчики с меня выпотрошат пусть не все, но многое, за что придется ответить головой. Всего я им все равно не расскажу…»
Как и ожидалось, на поставленные вопросы военных контрразведчиков он дал сразу же соответствующие пояснения.
— Я давно. я давно хотел вам все рассказать, но времени свободного не было, хотя ждал, всегда ждал, что этот черный день для меня наступит, — проговорил заарканенный перевертыш.
Он тут же добровольно стал перечислять сохранившиеся аксессуары шпионской экипировки и указывать места ее хранения.
* * *
Не надо забывать, что «Бурбон» был американским агентом с великим опытом. Он прекрасно понимал, что после его задержания начнутся обыски и непременно будут обнаружены улики, а поэтому шпион решил сыграть на вероятном получении смягчающихся обстоятельств — дескать, «чистосердечное» признание зачтется на следствии.
«Найдут ведь, все равно найдут, а может, уже знают, где эти «игрушки» находятся, и водят меня за нос, — рассуждал Поляков. — Но надо четко заявить, что работал на ЦРУ только за границей, и то из-за неприятия реформ Хрущева. Действовал как социал-демократ, чьи идеи мне всегда были ближе, чем коммунистические. Тем более Горбачев, по-моему, заигрывает с социал-демократией. Это важно на будущем следствии и судебном процессе».
Выстроенную тактику поведения в этом ключе он и пытался навязать следователям, которых больше всего интересовала истина, а не его жизненные идеи и партийно-политическая идеология. Следствие неоспоримо доказало сотрудничество Полякова с американскими спецслужбами и представило тому вещественные доказательства.
Среди них фигурировали:
— инструкция агенту «Бурбону» по связи с американскими разведцентрами как на территории США, так и в западных странах, закамуфлированная в подложку брелка для ключей;
— двадцать листов тайнописной копирки, замаскированной в книге американского издания и в конвертах для грампластинок;
— два кадра микропленки с текстом инструкции по радиосвязи и схемой постановки графического сигнала в районе Воробьевского шоссе, находившиеся внутри дюралевой трубки;
— специальное устройство для подзарядки аккумуляторов быстродействующего приемопередатчика, вмонтированного в бытовую радиотехнику;
— четыре контейнера для хранения и транспортировки шпионской экипировки, хранившиеся в обложках книг и футляре для рыболовных принадлежностей;
— шифрблокноты, закамуфлированные в обложку дорожного несессера;
— две приставки к малогабаритному фотоаппарату «Тесина» для вертикальной и горизонтальной съемок;
— несколько катушек фотопленки «Кодак», рассчитанной на специальное проявление;
— шариковая ручка, головка зажима которой предназначалась для нанесения тайнописных текстов;
— транзисторный приемник иностранного производства, предназначенный для приема односторонних радиопередач, и ряд других предметов.
* * *
Находясь в камере следственного изолятора, Поляков часто обращался к прошлому — этому ведру праха, которое он считал виртуальным, потому что его уже не было рядом. Но ведь и будущее для него в той ситуации, в которой он оказался, тоже было призрачно, потому что его еще нет и, возможно, никогда не будет. Сокамернику он говорил:
— О многом, что я делал, чекистам почему-то известно, словно из первых уст. Наверное, американцы меня заложили ради спасения более важной и молодой птицы. Где же верность долгу? Я же на них проработал столько лет, и вот такое свинское отношение. Никто из-за океана не поднял голос в мою защиту! Сволочи они все! Сколько из них на моей информации выросло, легко, без риска, в тиши кабинетов сделав себе карьеру?!
Здесь с «Бурбоном» можно лишь частично согласиться. Карьеру янки и ему делали, основательно лепили ее за предательство интересов противостоящей разведки. На дрожжах этой искусственной карьеры он рос и вырос до генерал-майора, получая высокие должности и такие же правительственные награды за «героизм, проявленный на полях сражений незримого фронта».
Не здесь ли лежит ответ на вопрос, почему само бытие без нравственного бытия есть проклятие? Чем значительнее такое преступное бытие, тем значительнее и его проклятие обществом — эта парадигма причинно-следственного порядка. Стержень нравственности предатели вырывают из души, становясь бездуховными отщепенцами, после чего наступает кара за содеянное ими зло при нарушении закона в ходе преступного бытия.
Сразу после своего ареста Поляков заявил:
«Я практически с самого начала сотрудничества с ЦРУ понимал, что совершил роковую ошибку, тягчайшее преступление. Бесконечные терзания души, продолжавшиеся весь этот период, так изматывали меня, что я неоднократно сам был готов явиться с повинной. И только мысль о том, что будет с женой, детьми, внуками, да и страх позора останавливали меня, и я продолжал преступную связь и молчал, чтобы хоть как-нибудь отсрочить час расплаты».
Как все округло, как все безобидно сказано — виновен не столько он, как сама невменяемая жизнь, загнавшая его в тупик.