– Аля, милая… Давай валокордину тебе накапаю! Ну почему это случилось, когда мужа твоего дома нет. Тебе было бы спокойнее.
Бывшая невестка посмотрела на нее, как побитая жизнью и имеющая единственную амбицию – не спиться бы – воспитательница детского сада посмотрела бы на пятилетку, важно заявившего, что он вырастет и станет владельцем заводов-газет-пароходов. Неприятный взгляд.
– Вы издеваетесь? Он ведь нарочно выбрал час. Не стал бы звонить, когда муж рядом.
Уехала Нина Матвеевна только утром – Аля категорически отказалась ее отпустить. К старости сон становится хрупким, а когда еще и в чужой постели… Всю ночь она следила за тенями на потолке, на душе было неспокойно.
Нина Матвеевна никому не собиралась говорить, но так вышло, что неделю или другую спустя к ней зашла на кофе соседка.
Женщину звали Анфисой, и во дворе ее считали странной. Во-первых, у нее как будто бы не было возраста – то есть, ее желтоватое лицо было исполосовано морщинами, но с другой стороны – местные старожилы вспоминали, что и четверть века назад она выглядела точно так же. Во-вторых, она все время была одета одинаково – и в зной, и в мороз на ней было длинное черное, похожее на монашескую рясу платье и шерстяная кофта, на все пуговицы застегнутая. В-третьих, она почти никогда ни с кем не разговаривала, могла проигнорировать обращенное к ней приветствие, однако иногда что-то на нее находило, она звонила в чью-нибудь дверь и равнодушно выдавала в лицо хозяевам, испуганным уже самим фактом ее появления: вам бы, мол, лучше местечко на кладбище прикупить, скоро покойник в вашей семье ожидается. Или: заприте вашу дочь, она скоро познакомится с бандитом, влюбится в него, и он всю жизнь ей испоганит, будет его годами с зоны ждать.
Все, что эта Анфиса оглашала, сбывалось. И покойник случался в семье, где не было стариков и никто ничем не болел. И дочка тихих филологов проколола шину своего велосипеда аккурат напротив скамейки, на которой сидела компания крепких татуированных парней, – один из них подошел помочь, и слово за слово – уже осенью сыграли свадьбу, а за несколько дней до нового года, когда молодая жена уже ждала первенца, его взяли за вооруженный грабеж.
А когда Анфису просили – скажи мне, что будет, – и даже деньги большие предлагали, она только передергивала плечами и молча уходила.
И вот Нина Матвеевна неделю собиралась, но в итоге подошла к ней во дворе, за рукав схватила, чуть ли не на колени упала, торопливо рассказала все. Она ни на что не надеялась – ее обращение было похоже скорее на конвульсии утопающего, чем на продуманный план спасения. Но случилось чудо: Анфиса сжала ее руку и сказала: вари кофе к полуночи, я зайду, поговорим.
Кофе она, к слову, так и не выпила – хотя долго и с явным удовольствием вертела остывающую чашку в руках и, прикрыв глаза, втягивала носом ароматный парок. Нина Матвеевна сидела напротив и шелохнуться не смела – боялась обидеть странную соседку, спугнуть. Специально пирог яблочный испекла – но он так и остался на столе нетронутым.
– Бывает такое, – сказала Анфиса, выслушав сбивчивый рассказ. – Приходят за своими они, за собою приглашают. Раньше вот телефонов не было, просто так приходили. Во сне в основном. Да разве кто сейчас обращает внимание на сны. Мой муж часто звал меня. Тридцать пять лет нет его уже. И как настроение у меня плохое или заболею – звонит. А тогда – сама понимаешь – ни мобильных, ни определителей номера. Обычный пластмассовый телефон с диском у меня стоял, как у всех. Но я сразу понимала, что он это звонит. Правильно невестка твоя тишину описала – именно такая она и есть, зовущая. Только вот слушать долго ее нельзя, а то мертвец за тебя выбор сделает, утянет. Если ты не имеешь привычки к вечности, она тебя быстро поглотит.
– Что же делать? – Нина Матвеевна перепугалась за Алю. – Это значит, что она… умереть может? Но у нее семья, ребенок маленький, да и вообще…
– Да не психуй, – поморщилась Анфиса. – Что же вы все как дети, стоит о смерти с вами заговорить. Ты ей только скажи, чтобы долго не слушала, если еще позвонит. Это уже не тебе, а ей решать – пойти на зов или пока тут остаться. Я вот решила пока побыть, хотя иногда думаю – а может, зря…
Аля потом несколько раз Нине Матвеевне рассказывала, что были еще звонки. Один раз, когда она ногу в гололед сломала и толком полежать не могла – некому было ей помогать. Так на костылях по дому и прыгала, обезболивающие ела как конфетки. Очень ей тогда себя жалко было – все домашние улягутся, а она в ванной запрется, с трудом, свесив ногу в гипсе, помоется, и потом еще сидит под струей воды и плачет.
Жалость к себе – наверное, самое быстрорастущее чувство на свете. Как ядерный гриб – трансформируется на глазах, а потом еще и убивает все живое вокруг, потому что быстро превращается в претензии к другим. Тут звонок и раздался, но Аля помнила о том, что ей рассказала бывшая свекровь (хоть и не вполне поверила ей), и через несколько секунд отключилась.
И потом еще был звонок – уже через несколько лет, когда ее сын пошел в школу. Он вырос в трудного ребенка, и вот однажды так Але надерзил, что ей пришлось сбежать в ванну, потому что плакать при детях непедагогично. И снова был звонок, и снова на экране был номер Сережи-покойника.
А потом то ли совсем он исчез, то ли Аля слишком отдалилась от Нины Матвеевны, чтобы делиться с ней секретами. Да и та уже совсем старушкой стала, глуховатой к тому же – ей было трудно по телефону говорить. А может быть, Аля просто перестала о нем вспоминать. Или вспоминала – но буднично, без надрыва. Куда больше эмоций вызывал у нее второй муж, который тоже ее оставил, – но не в гроб от нее ушел, а в постель к ее подруге лучшей.
Спустя годы Аля уже и лица Сережиного не вспомнила бы в подробностях – только общие черты. А какие у него родинки, какая между бровями дорожка из более светлых волосков, какие морщинки у глаз – все это стерлось, поблекло в памяти. Видимо, мертвые зовут лишь тех, для кого они что-то значат, – так думала Нина Матвеевна, которой только то и оставалось, что целыми днями размышлять, сидя у окна.
А потом не стало и ее, и история эта и вовсе потеряла смысл, и никто бы никогда о ней и не узнал, если бы почти перед самой смертью Нина не рассказала ее сердобольной докторше, та – медсестрам, от скуки, за вечерним чаем, ну а те – понесли дальше, в конце концов утвердив ее среди других странных московских сплетен.
Наташе было двадцать восемь лет, а Марине – тридцать, обе считали, что в личной жизни им не везет, словно их прокляли, обе работали в скучных конторах секретаршами, обе мечтали удачно выйти замуж и променять офис как минимум на пеленки и борщи. А еще лучше на dolce vita за счет прекрасного принца, который будет каждую ночь практическим путем доказывать им, что точка G все-таки существует, а каждое утро уходить на работу, на прощание бросив: «Дорогая, деньги в тумбочке, купи себе что-нибудь красивое!» Однако вместо принцев обеим попадались, прости господи, мудаки какие-то – кто жадина, кто пьяница, а кто и вовсе ночами напролет ставит пятерки с плюсом нимфеткам на сайте «Одноклассники».