Поморщившись, девушка поскребла кожу ногтями, но это не помогло – с каждой секундой неприятное ощущение усиливалось. Обернувшись, она поискала глазами, как будто некая неподконтрольная часть ее сознания уже знала, что нужно делать. Сначала увидела стул – обычный старый стул с растрескавшимся деревянным сиденьем – и только потом веревочную петлю над ним.

И тогда пазл в ее сознании наконец сложился – отчего-то, с точки зрения Вари, все это казалось красивым, логичным и законченным, она словно бы даже с радостью подошла и одной рукой осторожно погладила веревку, другой продолжая расчесывать шею.

Перед тем как взобраться на стул, зачем-то сняла туфли и аккуратно поставила их возле. Едва веревка была накинута на шею, Варе стало немного легче. Выверенным движением, как будто ей приходилось делать такое каждый день, она невысоко подпрыгнула и лягнула стул – тот повалился навзничь.

И только в ту секунду, когда веревка уже плотно сдавила ее шею, но сознание еще было при ней, Варя вдруг пришла в себя. Она попробовала ухватиться за веревку руками, но было поздно. Перед глазами плясали чужие расплывающиеся лица – и мать с отцом, которые смотрели на нее укоризненно, и угрюмая Нина, и покойный Володя Петренко, который единственный из всех улыбался ей, тепло и ясно, и девушка из сна, Лидия.

Лицо Лидии было различимо четче остальных, она наблюдала за умиранием Вари с какой-то неприличной жадностью – так зеваки в средневековых городах приходили посмотреть на повешение ведьмы А потом все закончилось.

Хватились ее практически сразу – а вот нашли только спустя двое суток. Весь двор потом судачил, что же случилось, – самая блестящая девушка, самая красивая, и проблем у нее не было никаких. Только молчунья Нина не выглядела удивленной – следователь даже сначала пытался допрашивать ее особенно тщательно, подозревал – знает что-то и скрывает от него. А потом другие ему объяснили: девчонка всегда себе на уме была, сложная и несчастливая.

Дело закрыли, и Варина смерть из категории преступлений перешла в разряд сплетни, которая годами передавалась из уст в уста, пока все очевидцы ее были живы.

Плач в подвале

Одна моя приятельница, звали ее Ольгой, сняла на лето дачку в Тульской области.

Простенький бревенчатый дом на отшибе, старый яблоневый сад, живая изгородь из смородиновых и малиновых кустов, рядом небольшой, поросший камышами пруд, у соседа – козы, можно покупать свежее молоко. Ольга была довольна и весь июнь звонила, чтобы посвятить меня в новые подробности жизни в этой земле обетованной.

Новости ее были бесхитростными (нашла в лесу земляничную поляну, была гроза, и она наблюдала за молниями с чердака – это было чертовски красиво, сосед пропорол ногу гвоздем, и она оказывала ему первую помощь, к ней прибился старый рыжий кот, и теперь она каждый день выносит на веранду блюдце со сметаной), а голос – довольный, и даже не видя ее лица, я понимала, что она улыбается.

– Приезжай, – говорила Ольга. – Хоть на пару дней.

Кажется, я и впрямь собиралась однажды до нее доехать, но все было недосуг – то на работе завал, то я чувствовала себя такой опустошенной, что едва могла добрести до кровати, не то что до электрички. И вот однажды, в середине июля, Ольга снова позвонила, но голос ее был другим. Она едва успела поздороваться, как я поняла – что-то случилось.

– Ты не могла бы приехать? Мне кажется, я с ума схожу. Мне очень нужно постороннее мнение, очень, – сказала она.

– Мнение о чем? – заволновалась я, – Что там у тебя происходит?

Ольга призналась не сразу – то ли речь шла о чем-то интимном, о чем по телефону не расскажешь, то ли она была слишком напугана, то ли боялась, что я не сочту ее проблему слишком серьезной и не приеду, чтобы ее спасти. Как в воду глядела – несколько недель спустя, закапывая луковицы ее любимых белых тюльпанов в землю на ее могиле, я об этом думала. Изменилось бы что-то, если бы я сорвалась и приехала?

– Только ты не смейся… В доме, который я снимаю, есть погреб. Я им не пользуюсь совсем, мне ни к чему. Но еще в самый первый день, когда полы мыла, нашла его. В моей спальне, под половиком, есть люк, и под ним лесенка. Погреб крошечный совсем, три на три метра от силы. Там прохладно и влажно. Я один раз спустилась, потом закрыла люк и думать о нем забыла…. Но где-то недели две назад я беспокойно спала… Ночь была слишком жаркая, я даже вентилятор настольный включила. И вдруг слышу – словно плачет кто-то. Тоненько так, будто ребенок маленький. И горько. Очень странно это – у соседей никаких детей нет, деревенька небольшая, я всех знаю. Сначала я решила – померещилось. Голосок тихий совсем. Но нет – это было по-настоящему. Плачет и плачет. Я пошла на улицу – нет никого, и плача не слышно. Только в доме слышно. И тут я поняла, что плачет-то кто-то – в подполе моем. Как мне жутко стало, холод до костей пробрал. Хотела соседа позвать, потом передумала – засмеют. Шаль накинула, свет везде врубила, спускаюсь в подпол. Была надежда, что какой-нибудь ребенок из шалости пробрался в дом, спрятался, а потом перепугался темноты. Но там никого не было. Никого. Никого.

Она несколько раз повторила это глухое «никого», и, несмотря на то что вечер был жарким и душным, я вдруг ощутила поднимающийся из груди холодок, который быстро распространился по всему телу. Как будто воду в озере кто-то потревожил, взбаламутил илистое дно.

– Я вернулась в кровать, но уснуть в ту ночь так и не смогла. Несколько ночей все было спокойно, а потом – повторилось опять. Тоненький плач в моем подвале. Я решила не обращать внимания – приняла две таблетки снотворного, заткнула уши и отвернулась к стене. Кое-как уснула, но снились кошмары какие-то. Потом – снова несколько ночей покоя. И опять этот плач – только на сей раз плакали громче, настойчивее и как будто бы уже не в подвале, а на лесенке, у самого люка. Чтобы я слышала наверняка. Какая же чертовщина, Марьян! Приезжай, приезжай. Мне надо, чтобы ты это услышала.

– Конечно, приеду. Сегодня четверг, в субботу поеду на первой же электричке, встречай меня на станции!

Но в субботу никуда я не поехала. Потому что в пятницу вечером снова раздался звонок – определился номер мобильного Ольги, но голос на том конце трубки принадлежал мужчине. Некий Петр Иванович сообщил, что он – Олин сосед, и она каждый вечер приходила к нему покупать козье молоко, каждый вечер, ровно к шести, без опозданий. А сегодня – не пришла.

Он подождал до половины седьмого, а потом решил, что закрутилась дачница, о времени забыла, и пошел к ней в дом, отнести банку с молоком. У Ольги было не заперто, он легко проник в дом. Но ее нигде не было – звал, звал, все без толку. Он сразу неладное почуял – дом выглядел так, словно хозяйка на секунду отошла. На столе – ноутбук и телефон, и сандалии ее у порога стоят. Петр Иванович прошел в дальнюю комнату, где Ольга спала, и обнаружил постель ее разобранной. На полу отсутствовал ковер, а люк, ведущий в подпол, был открыт.

Сосед спустился по шаткой деревянной лесенке. Ольга лежала внизу, лицом вверх, прижав руки к шее. Она умерла давно – должно быть, ночью – тело успело остыть, а на бледных щеках появились фиолетовые пятна.