– Постойте… Но это же бред какой-то!
– Вот и я думала, что бред, – вздохнула Клавдия Ивановна. – Видела, что худеет Миша, что чувствует себя плохо. Раньше по вечерам мы сидели вместе с гостиной, он мне читал вслух. Я-то вижу плохо, а ему было приятно мне помочь. А последние дни – из ванны еле до кровати доползал. Как живой труп, за стеночки держался. А я, дура, думала, что это из-за диеты. Что он решил похудеть, чтобы девушке своей быть под стать. А она каждый день к нему приходила. Со мною сначала вежливая такая была, сироп и мед… А потом волком смотреть начала, здоровалась сквозь зубы. Поняла, что я ее подозреваю. Кстати, а зубы ее вы видели? Белые как немецкий унитаз и остренькие. Я тут потому и решила сидеть круглосуточно – чтобы она в палату не просочилась. А еще…
Договорить женщина не успела – дверь в отделение распахнулась, и оттуда выбежала молоденькая медсестра в светло-зеленом костюме и такого же цвета шапочке. Ее простое милое лицо разрумянилось от бега, и направилась она прямо к Клавдии Ивановне, которая привстала ей навстречу.
– Можете зайти к нему! Идемте! Только бахилы вон там возьмите, и халаты. Да идемте же скорее!
И на секунду лицо Клавдии Ивановны осветила радость, которая тут же померкла, – ведь понятно же, в каких случаях родственникам разрешают зайти в реанимационную палату, да еще и торопят так. И на друзей Мишиных никто внимания не обратил – они тоже надели бахилы и халаты и последовали за Клавдией Ивановной.
Из палаты, куда привела их медсестра, доносился пульсирующий писк – на мониторах аппарата, подсоединенного к Мише, плясали кривые линии, и по лицам находившихся в комнате медиков становилось ясно, что это данс макабр.
Вошедшие не сразу заметили девушку, что сидела на краешке кровати умирающего. Вернее, приняли ее за кого-то из персонала – ведь на ней был зеленый медицинский халат и такая же шапочка, как у медсестры. И только когда она обернулась, Клавдия Ивановна сделала широкий шаг назад и едва не рухнула на руки одного из коллег сына. Это была Ариадна, и в тот день она казалась еще более красивой, чем обычно. Более красивой, чем всем им запомнилось, – тогда, в баре, девушка показалась им миловидной, а сейчас она излучала потустороннюю, величественную красоту – какой славились одалиски из «Тысячи и одной ночи» или актрисы «старого» Голливуда.
– Но как же… Как ты сюда… – прошептала Клавдия Ивановна, но ее перебил сначала писк монитора, который теперь стал непрерывным, а потом и голос врача: «Время смерти такое-то и такое-то… Мне очень жаль».
И дальше была суматоха, которая обычно окружает внезапную смерть, и Клавдия Ивановна все-таки потеряла сознание, ей сделали какой-то укол, потом санитар из морга привез пустую каталку, и все отметили, что мертвый Миша был совсем не похож на себя живого: какой-то маленький он стал, усохший как мумия – молодой старик, даже личико скукожилось, даже кисти рук стали совсем-совсем узкими.
Ариадны же, когда о ней наконец вспомнили, в палате не обнаружилось – а как она ухитрилась выскользнуть, никто не помнил. Коллеги покойного пытались расспросить медсестру, но она так и не поняла ничего – что за девушка, какая девушка? – да у нее было круглосуточное дежурство, и она поклясться может, что никаких светловолосых девушек в палату к такому тяжелому больному не пускала.
Мишу похоронили, Клавдия Ивановна тоже не задержалась на этом свете – в мире, лишенном сына, она чувствовала себя пленницей.
И вот прошло уже года три, и кому-то из участников этой странной истории товарищ однажды вот что рассказал: якобы зашел он после работы в тот самый бар. С женой поссорился, просто захотелось побыть одному, выпить пива.
Он сидел у барной стойки, спиной к веселящимся горожанам, когда вдруг к нему подошла блондинка сказочной красоты. Человек он был избалованный, из повидавших, из привыкших к статусу лакомых кусочков, топ-менеджер сорока с небольшим лет, живший в городе, где женщины в той или иной форме продают свою красоту, некоторые – открыто, некоторые – под маской «я так одеваюсь и ношу пятнадцатисантиметровые каблуки исключительно для собственного удовольствия». Но, посмотрев в лицо девушки, он оторопел и даже смутился, чего с ним не случалось никогда ранее.
Она представилась Ариадной, попросила купить ей шампанского, рассказала, что учится в институте культуры на последнем курсе, хочет быть кинорежиссером и мечтает посмотреть Париж. Спустя всего пять минут знакомства мужчина уже чувствовал себя так, словно они провели вместе десяток лет, с ней было как-то легко, они о чем-то болтали, смеялись, а потом Ариадна сказала, что в баре ей душно, и он пригласил ее прогуляться по бульварному кольцу. На каком-то бульваре они уселись рядом на лавочке, и он потянулся к ее лицу, поцеловать хотел, а в уме уже перебирал адреса отелей, куда не стыдно пригласить такую девушку.
– А дальше я ничего не помню, – нахмурившись, рассказывал этот человек. – Как будто черное пятно… Утром очнулся в «Склифе» – оказалось, кто-то из прохожих вызвал «скорую». Мне плохо стало, а почему – даже врачи не поняли. И я сам не понял, вроде, и не пил особо, и сердце у меня крепкое… Как будто бы в яму черную упал. И вот что еще обидно и удивительно – почему Ариадна убежала? Ну допустим, упал я в обморок, ну допустим, не любит девушка неприятности, но «скорую»-то она вызвать могла? У меня же кошелек сперли из кармана, и документы все, и даже ключи от машины, хотя сама машина хрен знает где была припаркована… Черт знает кто ко мне, бездыханному, подходил, меня же вообще убить могли! А она просто сбежала… До сих пор в голове не укладывается – ведь в баре я почти придумал нам альтернативную историю – как я сначала везу ее в Париж, а потом развожусь с женой и женюсь на Ариадне… Уже месяц прошел, а история до сих пор из головы не идет. И снится она мне иногда. Такое лицо, его невозможно забыть…
В начале августа я вдруг обратила внимание, что Один Мужчина влюблен, и это горько и упоительно. Упоительно – потому что, как и большинству живущих под луной, это состояние было ему к лицу, делало его моложе и светлее. Горько – потому, что влюблен, да не в меня. Взгляд его теперь был устремлен куда-то в видимые одному ему дали, губы сами собою складывались в полуулыбку, морщинка, давно углубившаяся между бровей, разгладилась, как у блаженного или мертвеца.
Он улыбался, когда слушал музыку. Даже Леонарда Коэна. Dance me to the end of love – это на самом деле даже не об окончании романа песня, а о скрипичном оркестре, который играл в концлагерях, когда посеревших от немощи людей караванами отправляли в газовые камеры. Я когда-то прочитала об этом в Сети.
Он улыбался, когда читал эсэмэску. Я украдкой рассматривала его лицо и пыталась угадать, какие именно буквы явил ему экран мобильного.
Мы познакомились два года назад, ранней весной, а уже в начале лета я тоже писала ему дурацкие эсэмэски. Уверена, что он улыбался, их читая. Тогда, два года назад, наша близость распускалась вместе с летом – когда зацвела сирень, мы еще гуляли по Измайловскому парку «едва соприкоснувшись рукавами», а когда с рыночных рядов исчезла последняя клубника, уже была страсть. Бесконечное слияние – мы использовали любую возможность, чтобы прильнуть друг к другу, дома ли, в запаркованной ли машине, на последнем ли этаже дома, в подворотне, в сквере, на бульваре.