– Мистер Фарр доложил, что вы несколько раз спрашивали, не запаздывает ли лейтенант Ирвинг, и сами вызвались отправиться на его поиски, пока все остальные отдыхали после обеда. Почему вы так поступили, мистер Хикки?
– Если мистер Фарр говорит так… ну, наверное, мы волновались за него, капитан. То есть за лейтенанта.
– Почему?
– Можно мне надеть куртки и шинель, капитан? Здесь чертовски…
– Нет. Снимите жилет и свитера. Почему вы волновались за лейтенанта Ирвинга?
– Ну, вы понимаете, капитан.
– Не понимаю.
– Мы просто беспокоились, что один из нашего отряда вроде как пропал. Вдобавок, сэр, я здорово замерз, сэр. Мы сидели, пока ели холодную пищу, что была у нас с собой. И я подумал, что маленько согреюсь, коли пойду по следам лейтенанта и удостоверюсь, что с ним все в порядке, сэр.
– Покажите мне руки.
– Прошу прощения, капитан?
– Ваши руки.
– Слушаюсь, сэр. Извиняюсь за дрожь, сэр. Я весь день не мог согреться, а сейчас, когда разделся до рубашки…
– Переверните их. Ладонями вверх.
– Слушаюсь, сэр.
– Не кровь ли это у вас под ногтями, мистер Хикки?
– Возможно, капитан. Вы же знаете, почему так получается.
– Нет. Расскажите мне.
– Ну, мы уже много месяцев не мылись толком за отсутствием воды, сэр. А коли у тебя цинга и дизентерия, всегда выделяется кровь, когда справляешь большую нужду…
– Вы говорите, что унтер-офицер британского военно-морского флота на моем корабле вытирает задницу пальцами, мистер Хикки?
– Нет, сэр… я имею в виду… можно мне одеться теперь, капитан? Вы же видите, что я не ранен и ничего такого. На таком холоде недолго отморозить…
– Снимите рубаху и нательное белье.
– Вы серьезно, сэр?
– Не заставляйте меня повторять дважды, мистер Хикки. У нас здесь нет гауптвахты. Любой человек, отправленный мной на гауптвахту, проведет время на привязи у одного из вельботов.
– Вот, сэр. Пожалуйста. Тело как тело, только посиневшее от холода. Если бы моя бедная женушка видела меня сейчас…
– В ваших бумагах не говорилось, что вы женаты, мистер Хикки.
– О, моя Луиза уже семь лет как померла, капитан. От оспы. Да упокоит Господь ее душу.
– Почему вы говорили нескольким матросам, что, когда настанет время убивать офицеров, лейтенант Ирвинг будет первым?
— Я никогда не говорил ничего подобного, сэр.
– Мне докладывали, что вы говорили это и другие подстрекательские вещи еще до карнавала, мистер Хикки. Почему вы выделили лейтенанта Ирвинга? Что плохого сделал вам этот офицер?
– Да ничего, сэр. И никогда не говорил ничего подобного. Вызовите сюда человека, который сказал про меня такое, и я уличу его во лжи и плюну ему в глаза.
– Что плохого сделал вам лейтенант Ирвинг, мистер Хикки? Почему вы говорили матросам и с «Эребуса», и с «Террора», что Ирвинг мерзавец и лжец?
– Клянусь вам, капитан… извиняюсь, что у меня стучат зубы, капитан, но, ей-богу, на таком морозе нагишом страсть как холодно. Клянусь вам, я не говорил ничего подобного. Многие из нас относились к бедному лейтенанту Ирвингу как к сыну, капитан. Как к сыну. Только из беспокойства за него я решил пойти проверить, все ли с ним в порядке. И хорошо, что я так сделал, сэр, иначе мы никогда не поймали бы кровожадных ублюдков, которые…
– Оденьтесь, мистер Хикки.
– Слушаюсь, сэр.
– Нет, не здесь. Одевайтесь снаружи. Убирайтесь с глаз долой.
— Человек краткодневен и пресыщен печалями, — речитативом говорил Фицджеймс. — Как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается.
Ходжсон и другие мужчины с величайшей осторожностью опускали носилки с завернутым в парусину телом на веревки, которые удерживали над мелкой могилой несколько самых здоровых матросов. Крозье знал, что Ходжсон и прочие друзья Ирвинга по одному зашли в медицинскую палатку, чтобы отдать лейтенанту дань уважения, прежде чем старый Мюррей зашил его в парусиновый саван. Посетители оставили несколько знаков любви подле тела покойного — возвращенную подзорную трубу с разбитыми во время стрельбы стеклами, золотую медаль с выгравированным на ней именем лейтенанта, которую он получил на соревнованиях на учебном корабле «Экселлент», и по меньшей мере одну пятифунтовую банкноту, словно какой-то старый долг, наконец отданный. По какой-то причине — оптимизм? юношеская наивность? — Ирвинг уложил в небольшую сумку с личными вещами свою парадную форму, и теперь его хоронили в ней. Крозье задался праздным вопросом, сохранятся ли в целости позолоченные пуговицы мундира — все с изображением якоря и короны, — когда от мальчика ничего не останется, кроме побелевших костей да золотой медали.
— Посреди жизни мы окружены смертью, — читал по памяти Фицджеймс усталым, но подобающе звучным голосом. — У кого нам искать помощи, как не у Тебя, Господи, Который справедливо негодует на грехи наши?
Капитан Крозье знал, что в парусиновый саван вместе с Ирвингом зашит еще один предмет, о котором никто не знал. Он лежал у него под головой, точно подушка.
Это был красно-зелено-сине-золотой китайский платок, и Крозье застал дарителя врасплох, войдя в медицинскую палатку, когда Гудсер, Ллойд, Ходжсон и остальные уже удалились, а парусник Мюррей только собирался зайти, чтобы зашить саван, уже приготовленный и подстеленный под тело Ирвинга.
В палатке находилась леди Безмолвная; склонившись над трупом, она укладывала что-то ему под голову.
В первый момент Крозье невольно потянулся за пистолетом, лежавшим в кармане шинели, но в следующий миг застыл на месте, увидев глаза и лицо эскимосской девушки. Если в этих темных глазах, едва ли похожих на человеческие, и не стояли слезы, они блестели от какого-то чувства, определить которое он не мог. Горе? В такое капитану не верилось.
Но несомненно, именно девушка аккуратно положила китайский шелковый платок под голову мертвого мальчика. Крозье знал, что платок принадлежал Ирвингу: лейтенант несколько раз повязывал его на шею по особым случаям — например, в день отплытия экспедиции в мае 1845-го.
Неужели эскимоска украла у него платок? Похитила с мертвого тела только вчера?
Неделю с лишним назад Безмолвная проследовала за санным отрядом Ирвинга с «Террора» в лагерь, а потом исчезла и больше не объявлялась. Все, включая Крозье, вздохнули с облегчением, когда она пропала. Но все сегодняшнее ужасное утро Крозье задавался вопросом, не причастна ли Безмолвная каким-либо образом к зверскому убийству офицера на голом каменистом холме, открытом всем ветрам.
Может, она вела обратно к лагерю своих друзей, эскимосских охотников, с намерением совершить набег и по пути случайно встретилась с Ирвингом, сначала досыта накормила умирающего от голода человека, а потом хладнокровно убила, чтобы он никому не рассказал о своей встрече с ними? Не Безмолвная ли была той самой «возможно, женщиной», которую мельком видели Фарр и остальные, когда она убегала вместе с эскимосом в головной повязке? Она могла переменить парку, если возвращалась в свое стойбище на прошлой неделе, а все молодые эскимоски на первый взгляд кажутся на одно лицо.