Блэнки схватился за крайнюю ванту и заскользил вниз по ней с такой скоростью, с какой скользил бы по обычному канату, обдирая онемевшие пальцы о поперечные тросы, передвигаясь рывками и каждую секунду рискуя сорваться вниз, в темноту.
Концы вант достигли крайней точки своей дуги — где-то за планширем правого борта — и начинали движение в обратном направлении.
«Все еще слишком высоко», — подумал Блэнки, когда снасти качнулись назад к грот-мачте.
Существо легко могло схватить тросы, пролетающие над средней линией судна, но теперь Блэнки находился двадцатью футами ниже уровня третьего рея и спускался все ниже, лихорадочно перебирая руками выбленки.
Существо начало подтягивать наверх всю массу снастей.
«Просто уму непостижимо, какая жуткая силища», — успел подумать Томас Блэнки, когда целая тонна или полторы обледенелых снастей с висящим на них человеческим существом стала рывками подниматься наверх, выбираемая с такой легкостью и уверенностью, с какой рыбак вытаскивает из воды сеть с рыбой.
Ледовый лоцман сделал то, что решил сделать в последние десять секунд своего полета обратно к грот-мачте: продолжая скользить вниз по вантам, он одновременно принялся раскачиваться всем телом взад-вперед — представляя себя мальчишкой, раскачивающимся на канате, — увеличивая амплитуду своего движения по поперечной дуге, в то время как существо продолжало подтягивать снасти наверх. Как бы быстро он ни спускался, снасти поднимались с равной скоростью. Он достигнет нижнего конца вант к тому времени, когда существо подтащит его к себе, и опять окажется на высоте пятидесяти футов.
Но пока длины вант хватало, чтобы он мог раскачиваться с амплитудой двадцать футов, держась обеими руками за продольные тросы и встав обеими ногами на поперечные. Он закрыл глаза и снова представил себя мальчишкой, раскачивающимся на канате.
Меньше чем в двадцати футах над ним раздалось предупреждающее покашливание. Затем последовал сильный рывок, и снасти вместе с Блэнки взлетели еще на пять или восемь футов вверх.
Не зная, находится ли он сейчас в двадцати футах над палубой или в сорока пяти, думая лишь о том, чтобы поймать момент, когда он окажется в максимальной близости от правого борта, Блэнки, дождавшись означенного момента, рывком развернулся вместе со снастями, оттолкнулся ногами от выбленки и взлетел в воздух над погруженным во тьму правым бортом.
Падение казалось бесконечным.
Первым делом Блэнки перевернулся в воздухе, чтобы не приземлиться на голову, или на спину, или на живот. Лед под ним не спружинит — разумеется, палуба или планширь тем более, — но теперь он уже ничего не мог поделать. Ледовый лоцман понимал, что сейчас его жизнь зависит от элементарных расчетов из области ньютоновской физики: он стал живой иллюстрацией к простейшей задачке из учебника баллистики.
Блэнки почувствовал, что планширь правого борта проносится в нескольких футах под ним, и едва успел подтянуть ноги и выставить вперед руки, прежде чем приземлился на снежный откос, который спускался от приподнятого под давлением льда «Террора». За секунды своего слепого полета к правому борту ледовый лоцман произвел счисление пути с максимальной возможной точностью, постаравшись вылететь за твердую, как цемент, ледяную тропинку, по которой члены команды сходили с корабля и поднимались на борт, но также избежать приземления на место, где под трехфутовым слоем снега лежали перевернутые вверх днищем вельботы, накрытые парусиной.
Он приземлился на снежный скат сразу за ледяной тропинкой и чуть ниже засыпанных снегом вельботов. От страшного удара у него перехватило дыхание. Что-то треснуло или хрустнуло в левой ноге — Блэнки успел вознести всем божествам, бодрствовавшим в эту страшную ночь, отчаянную мольбу о том, чтобы это оказалось порванное сухожилие, а не сломанная кость, — а потом он кубарем покатился по длинному крутому откосу, чертыхаясь и вскрикивая от боли, вздымая тучи снега посреди великой метели, бушевавшей вокруг корабля.
Примерно через тридцать футов, на заснеженном морском льду, Блэнки остановился, перекатившись на спину.
Он поспешно оценил свое состояние. Руки не были сломаны, хотя он повредил правую кисть. Голова, похоже, осталась целой. Ребра мучительно ныли, и он не мог дышать полной грудью, но вполне возможно, подумал он, здесь дело скорее в страхе и нервном напряжении, нежели в сломанных ребрах. Но вот левая нога болела жутко.
Блэнки знал, что должен вскочить на ноги и бежать — сейчас же! — но не мог выполнить свой собственный приказ. Он чувствовал себя весьма недурно, лежа на спине с раскинутыми в стороны конечностями, отдавая тепло своего тела льду под собой и воздуху над собой, пытаясь отдышаться и собраться с мыслями.
Теперь он явственно слышал крики людей на носу корабля. Появились круги света, не более десяти футов в диаметре, исчерченные горизонтальными линиями несомого ветром снега. Потом Блэнки услышал глухой грохот и треск, с которыми существо соскользнуло с грот-мачты на палубу. Снова раздались крики — теперь тревожные, хотя мужчины вряд ли могли отчетливо разглядеть существо, находившееся в отдалении от носа, среди груды сломанных реев, оборванных снастей такелажа и опрокинутых бочек посреди палубы. Грохнул выстрел дробовика.
Преодолевая боль, Томас Блэнки встал на четвереньки. От тонких шерстяных перчаток ничего не осталось, обе руки у него были голые. И головной убор он потерял; длинные седые волосы, прежде заплетенные в косичку, расплелись во время его акробатических упражнений и теперь развевались на ветру. Он не чувствовал пальцев, лица, ступней, но все остальное так или иначе болело.
Существо, освещенное светом фонарей, перемахнуло через низкий планширь правого борта, поджав все четыре огромные лапы.
Блэнки в мгновение ока вскочил на ноги и секунду спустя уже бежал в темноту, окутывавшую замерзшее море.
Только удалившись ярдов на пятьдесят от корабля — поскальзываясь, падая, поднимаясь и снова пускаясь бежать, — он ясно осознал, что с таким же успехом мог подписать свой собственный смертный приговор. «И это после всех усилий», — подумал он.
Ему следовало оставаться поблизости от корабля. Следовало обежать заваленные снегом вельботы, уложенные вдоль носовой части правого борта, перелезть через бушприт, сейчас норовивший уйти поглубже в лед, и броситься к левому борту, взывая о помощи к людям на палубе.
Нет, осознал Блэнки, тогда бы он погиб еще прежде, чем успел продраться сквозь путаницу снастей носового такелажа. Чудовищное существо настигло бы его через десять секунд.
«Почему я побежал в этом направлении?»
До намеренного падения со снастей у него был план. В чем, черт побери, он заключался?
Блэнки слышал глухой топот и скрип снега позади.
Кто-то (кажется, фельдшер с «Эребуса», Гудсер) говорил ему и другим матросам, какую скорость развивает белый медведь в погоне за жертвой — двадцать пять миль в час? Да, по меньшей мере. А Блэнки никогда не умел бегать быстро. И сейчас ему приходилось огибать сераки, торосные гряды и расселины во льду, которых он не видел в темноте, пока не оказывался в нескольких дюймах от них.