Стэнтон застегнул куртку наглухо. Ни к чему, чтобы кто-нибудь распознал пулевое отверстие.
Он осторожно ощупал грудь и поморщился – больно, зараза. Определенно, сильный ушиб, к утру расползется жуткий синяк. Но ребра не сломаны. Удача опять улыбнулась. Даже если теперь она отвернется, это не страшно. Мир уже спасен.
По Унтер-ден-Линден Хью дошел до парка Тиргартен, где решил пообедать. Типично немецкой едой – свиной сарделькой с горчицей и кружкой пива – отметить личную тайну: только что он сберег прекрасную Германию для грядущего века. Германию умиротворенных передовых людей, которым больше по душе сарделька с пивом, нежели захват территорий и убийства. Прежняя Германия двадцатого века сгинула.
Тиргартен, обычно тихий и степенный, сейчас, как выразились бы в его время, гудел. Весть о гибели кайзера накрыла город, точно шквальный артиллерийский огонь, ранивший всех его обитателей. Все вокруг говорили только об одном. Няньки, баюкавшие своих подопечных, ошеломленно таращили глаза, дородные бюргеры испуганно всплескивали руками, серьезные студенты мрачно сжимали губы. Еще минуту назад они прогуливались в парке, болтали с приятелями, обдумывали затаенную мысль, но вот услышали чью-то реплику или вступили в разговор и мгновенно переменились. Теперь их лица выражали полнейшее изумление и безоглядный ужас.
Если возможно повергнуть в шок весь город разом, именно это произошло с Берлином.
Никто вовек не забудет, чем занимался в тот момент, когда его настигла весть об убийстве кайзера.
Стэнтону было чуть неловко, словно он подглядывал за чужим горем. Он вновь почувствовал собственную одинокость. Ведь он по-прежнему существовал на отшибе мира, который навсегда стал его домом. Однако горечь перемежалась радостью, накатывавшей легкими волнами. Он справился с поставленной перед ним исторической задачей, он исполнил свой долг.
Он сделал то, о чем мечтали миллионы британских солдат. Убил кайзера.
Стэнтон собрался отметить это еще одним пивом, но оказалось, ему повезло, что он успел заказать первую кружку. Ошеломленные новостью рестораторы быстро смекнули, что сейчас торговать пивом и сардельками неуместно. Официанты уже выпроваживали посетителей, извещая их, что в знак траура по убиенному императору заведение закрыто на неопределенное время.
Стэнтон пошел к себе на квартиру.
Эти горе и боль его не касались, хоть он был их причиной. Он провел хирургическую операцию, теперь пациенту больно. В смерти кайзер сплотил берлинцев сильнее, чем при жизни. Но Стэнтон был в стороне.
Дома его ждали фляжка малинового шнапса и початая бутылка «Молока Богоматери», завернутая во влажную майку. Он заготовил спиртное, предчувствуя опустошенность после задания. Сейчас он выпьет и снова обдумает будущее. Теперь уже свое будущее.
По дороге Стэнтон заметил, что закрылись не только кафе в Тиргартене, но весь город спрятался за ставни. Вспомнив, что дома ни крошки, он в последний момент успел заскочить в маленькую бакалею на углу Александерплац, уже запиравшую двери. Опоздай на минуту, остался бы без ужина и, вероятно, без завтрака. Стэнтон купил хлеб, сыр, ветчину, бисквиты и пару персиков – этого запаса хватит до того времени, когда город вновь оживет. Он уже бывал в этом магазине и помнил молодую женщину, в кассе пробивавшую его покупки. Давеча Стэнтон покупал здесь фрукты и был очарован улыбкой хозяйки, которая взвешивала ему клубнику и тихонько напевала песенку о сладкой землянике, что все же не слаще любви. Нынче не было ни улыбок, ни пения. Хозяйка плакала навзрыд и еле-еле смогла отсчитать сдачу.
– Наш кайзер теперь на небесах, – сказала она и, всхлипнув, добавила: – Будь проклят тот, кто это сделал.
Она проклинала Стэнтона. Странное чувство.
Бакалейщица была не единственной, кто рыдал и сыпал проклятьями. Мертвые вожди всегда любимее, и многие не могли сдержать чувств. На улице Стэнтон увидел старуху, которая отчаянно била себя в грудь. Он даже не думал, что такое бывает, и считал это старомодной мелодраматической фигурой речи, но охваченная горем женщина и впрямь молотила себя по грудям, не обращая внимания на подругу, пытавшуюся ее успокоить. Повсюду люди, не стесняясь, плакали или были мрачны и с трудом сдерживали слезы. Все до последнего глубоко переживали национальную трагедию невообразимого масштаба. Безусловно, это было ожидаемо, однако размах скорби удивлял.
Стэнтон добрался до своей улицы и вошел в дом. В небольшом вестибюле сидел консьерж. Обычно неразговорчивый, он ронял лишь короткое «здрасьте», но сегодня был весьма словоохотлив.
– Сволочи! – выпалил он в ответ на приветствие Стэнтона. – Свиньи. Гниды. Нелюди. Всех перевешаем.
– Кого? – спросил Стэнтон. – Кого перевешаете?
– Социалистов, кого же еще? А заодно анархистов и прочую революционную мразь.
– Но сначала полиция должна их выловить, – напомнил Стэнтон.
– Мы знаем, где их искать, – пробурчал консьерж. – Не спрячутся.
Стэнтон поднялся в свое маленькое жилище и, оставив еду на потом, открыл бутылку вина. Отсалютовал своему отражению в зеркале над раковиной и залпом выпил целый стакан.
Потом взял список, составленный ночью. Шеклтон. Эверест. Перелет через Атлантику. Военная служба… Бернадетт.
Вот теперь можно продолжить.
Однако продолжить не получилось. Почему-то не было ощущения сброшенного бремени. Наоборот, душа пребывала в смятении, как в те первые мгновения, когда Стэнтон очутился в стамбульском подвале, чувствуя на губах вкус помады полуголой турчанки.
Налив еще стакан, он пытался объяснить это смятение тем, что сегодня убил человека. Поступок страшный, и если человек, его совершивший, остается спокойным, ему больше нельзя доверять оружие. Разумеется, Стэнтону доводилось убивать, но не слишком часто, и раз от раза легче не становилось. Сейчас душа, естественно, взбаламучена, потому что он отобрал жизнь. Но он не раскаивается. Отнюдь нет. Он абсолютно уверен, что действовал во благо и правильно. Случись все повторить, он бы повторил.
Тогда отчего смятение?
Желая успокоиться, Стэнтон достал книгу из рюкзака. Вместе с ним она прибыла из будущего и теперь благодаря ему никогда не будет написана. «Сборник стихов Уилфреда Оуэна». [26] С юности его любимый поэт.
Здесь, в прошлом, он много раз перечитывал эти стихи, потому что они, трогательные хроники неприметного героизма, устрашающей бойни и бессмысленных жертв, были лучшим доводом в пользу его миссии. Прочувствованные строки Оуэна ярче всякой статистики живописали кошмар, который Стэнтон собирался предотвратить. Мысль, что в случае его успеха поэт напишет совсем другие стихи, придавала сил. Уилфред Оуэн не погибнет на великой и ужасной войне, но получит шанс жить. А вместе с ним Брук, Сассун [27] и миллионы храбрых юношей, чьи жизни не менее важны, хотя их имена, далеко не все, увековечены лишь на бесхозных военных мемориалах, разбросанных по городам и весям.