Теперь Воронцов хорошо мог просматривать дорогу в оптический прицел своей винтовки. Он снова выполз вперед и устроился за ореховым кустом. Заросли молодого орешника хорошо маскировали его.
— Ну, что там? А, Сань?
— Еще одна колонна.
— Да что они, весь день будут ездить? Вроде ж затихли…
— Пешая. Оттуда. — Воронцов даже привстал. — Пленных гонят. Иди, Степ, посмотри. Человек сорок. Одна подвода. И трое охранников. Нет, двое. Их всего двое.
Подполз Подольский, взял из рук Воронцова винтовку.
— Слушай-ка, Сань… Там, в середине колонны, крайний по нашему флангу, дядька идет… Вот, хорошо виден! Рядом с танкистом. На старшину Нелюбина похож.
— А ну-ка… Который?
Воронцов повел прицелом по колонне. Туман прикатал пыль, и теперь видимость на дороге была хорошей. В песчано-зеленой массе выгоревших гимнастерок отчетливо выделялись черные комбинезоны танкистов. Они шагали рядом, трое. А с ними, в крайней правой колонне, четвертым или пятым от направляющего тяжело передвигал усталые ноги пожилой боец с петлицами младшего лейтенанта. Худощавое загорелое лицо, несколько суток небритая щетина действительно напоминали бывшего бойца его взвода. С тех пор как они расстались, прошло полгода. Война меняет многое, не только людей. Но людей — в первую очередь. А вот старшина Нелюбин, кажется, не изменился совсем.
— Действительно, похож на нашего Кондратия Герасимовича, — осторожно заметил Воронцов. — Правда, этот — младший лейтенант.
— Помнишь, он рассказывал, что учился на курсах младших лейтенантов. Он дедок шустрый. Ты вспомни, как он на льдину вскочил! Ну что, он или не он?
Воронцов провел перекрестьем прицела в хвост колонны, где, обочиной, в сбитой на затылок кепи, шел замыкающим конвоир, потом снова вернулся в середину. Нелюбин. Конечно, он. Старшина. То, что вчера в лесу он вот точно так же, в прицел, разглядел своего боевого товарища и друга по курсу Степана Смирнова, было такой неожиданностью, что Воронцов еще никак не мог привыкнуть даже к мысли о том, что теперь они снова вместе. Но что там, на дороге, в колонне пленных, которых немецкий конвой гонит куда-нибудь в Спас-Деменск или Рославль, сейчас, в эту минуту идет и с каждым мгновением и шагом приближается к ним все ближе и ближе Кондратий Герасимович Нелюбин, их добрый и неунывающий старшина, в это поверить было еще труднее.
— Он. — И в горле у Воронцова в одно мгновение пересохло, как перед атакой. — Что будем делать?
— Пусть пройдут. Перенесем лейтенанта. А там посмотрим. Идут они медленно. Догоним. Только вот с одной винтовкой…
— Ничего. Охранников всего двое. Стреляешь ты хорошо…
Колонна шла с кашлем и стонами. Воронцов и Подольский, теперь уже не в прицел, внимательно разглядывали идущих. В пятой шеренге крайний справа шел Кондратий Герасимович Нелюбин. Теперь они уже не сомневались в этом. Рядом с Нелюбиным шли танкисты. Все они тоскливо поглядывали по сторонам. Пожилой младший лейтенант, в котором они признали Нелюбина, не отрывал взгляда от березняка. Березняк тянулся вдоль шоссе, он то отбегал в глубину просеки, то, будто дразня, подступал ближе к шоссе. Когда колонна поравнялась с еловым обмыском, Воронцову показалось, что взгляды их встретились.
— Ну, что?
— Он. Точно он. — Воронцов зачехлили прицел и кивнул на носилки. — Давай быстро. Я переходить не буду. Когда перенесете носилки, зайдите шагов на сто вглубь. А дальше так: оставь с ним Калюжного и — назад. Вдогон пойдем этой стороной. И уходить будем на север. Потом повернем. Роса уже сошла. Следа за нами не будет.
Как только колонна пропала за угором, Смирнов и Калюжный подхватили носилки с лейтенантом и побежали к дороге. Пересекли ее, спустились на другую сторону, перелезли через кювет. На дороге было тихо. Вскоре Подольский вернулся назад. Доложил:
— Лейтенант не отпускал, угрожал пистолетом. Пришлось его ТТ прихватить с собой. На дороге он поудобней будет, чем револьвер. Патронов — полная обойма.
— Ты их предупредил, чтобы ждали, никуда не уходили?
— Предупредил. Сказал: к вечеру вернемся. Ночью пойдем. А пока — отдыхать. Костер не разводить.
— Все правильно. А они что?
— Ты же знаешь, какой он, этот лейтенант.
— Я его знаю больше, чем ты, всего на несколько часов.
— Закричал: почему я, курсант, приказываю ему, лейтенанту? Схватился за кобуру.
— А ты что?
— А я что… Вот — его тэтэшник. И еще сказал, что, если будет орать, придушу.
— Правильно сказал. Ничего, посидит со своим сержантом в лесу, успокоится. Пошли.
И они побежали вдоль шоссе. Время от времени останавливались, замирали за деревьями, прислушивались и снова делали стремительный бросок вперед. Дорога солнечной, жаркой просекой все время мелькала и чувствовалась слева.
На хуторе жизнь будто остановилась. День сменял ночь, наступало очередное утро. Кричал, взлетев на жердь, петух, свидетельствуя о торжестве нового дня. Утки на озере сбились в стаю и вечерами улетали куда-то за лес, на кормежку. Озеро отцвело, водоросли осели на дно, вода стала чистой, и на глубине на многие метры были хорошо видны затопленные деревья. Огромные, в несколько обхватов стволы, сложенные там людьми или сваленные стихией, казалось, еще в прошлые века, когда повсюду здесь стоял лес, а потом что-то произошло и часть суши лункой будто провалилась в преисподнюю, образовав озеро. Зинаида однажды заплыла на середину и, убрав весло, посмотрела вниз. Голова закружилась, сердце кольнуло страхом, и она дрожащими руками стала торопливо загребать к берегу, на мель. В глазах потом долго стояли гигантские колонны бревен, черные, неподвижные и будто живые, но притворившиеся мертвыми. Некоторые из них стояли вертикально, торцами едва не достигая поверхности воды, как будто напряженно тянулись, чтобы глотнуть воздуха. Смотреть на них было особенно жутко. Но берега сияли песчаным покоем, зелеными луговинами. Везде был растворен тот покой, которого всего более и желает усталая душа. Лето медленно, почти незаметно, как августовский день в сумерки, перетекало в осень. Но ничего не менялось в буднях жителей хутора Сидоряты. И слава богу.
Зинаида за лето загорела и еще сильней похудела. Иногда, по утрам спускаясь к озеру за водой, она зачерпывала ведро и заносила его под навес. Там, в тени, вода в ведре становилась непроницаемой и прекрасно заменяла зеркало. Зинаида становилась на колени, развязывала платок и, не дыша, чтобы не смутить поверхности воды и не нарушить совершенства зеркала, смотрела на свое отражение. Смуглое лицо ее, обрамленное темно-русыми волосами, старательно собранными в толстую косу, казалось ей то красивым, так что и она им восхищалась, то почти уродливым. Тогда она расплескивала свое зеркало, и серебряные брызги разлетались из-под смуглой ладони по земляному полу, по ее платью, по белым березовым жердям. Она торопливо раздевалась до пояса и так же торопливо, пока во дворе никого не было, умывалась. Потом приносила еще одно ведро, заливала в умывальник и звала племянников. Первыми выбегали на крыльцо Федя и Колюшка. Старший, Прокопий, будто уже понимая свое старшинство, выходил немного погодя, когда братья, вволю наплескавшись и набаловавшись, уже утирались. Вначале Колюшка, а потом и Федя стали звать ее мамой. Прокопий сперва поправлял их, злился, убегал на озеро и подолгу оттуда не возвращался. Но шли дни. Ничего не менялось вокруг. И мальчик смирился, привык. Зинаида находила его то на кладбище, то возле кельи монаха Нила, то где-нибудь на берегу. Молча брала его за руку и так же молча уводила домой. Он тоже не говорил ни слова. Крепко держал ее руку, изредка пожимая. Может, непроизвольно, а может, чтобы она понимала, как он ей рад. Зинаида понимала, что Прокоша сильнее своих братьев переживает смерть матери, что он еще не может смириться, и эти его побеги в одиночество — это своего рода попытки отыскать мать, почувствовать ее хоть как-то, хоть в чем-то.