Резная колыбелька опрокинута и забрызгана кровью. На сеточке от мошкары и мраморном полу багровеют бесчисленные пятна. Крохотное тельце Скамандрия, с нежностью прозванного в городе Астианаксом, изрублено на куски. Головы нет. Ручки и ножки отсечены. Правая пухлая ладошка болтается на ниточке, левая оторвана от кисти. Царские пеленки с утонченной вышивкой в виде семейного герба насквозь пропитаны алой жидкостью. Рядом распростерлась кормилица – та самая, что присутствовала при прощании Гектора с супругой и в последний раз на моих глазах мирно почивала на ложе. Женщина выглядит так, словно ее разодрали дикие хищные кошки. Мертвые руки протянуты к опрокинутой колыбели, как если бы несчастная до последней минуты старалась защитить младенца.
Прислужницы визжат и рыдают в дальнем углу. За них говорит Андромаха. Голос ее изменился от пережитого, но звучит достаточно ровно – аж мороз по коже.
– Мой муж и повелитель, злодеяние свершили богини Афродита и Афина.
Гектор поднимает налитые кровью глаза; его бледное, полуприкрытое шлемом лицо искажает гримаса отчаяния и неверия. Рот бессильно раскрыт, с отвисшей губы каплет блестящая слюна.
– Афина? Афродита? Как такое возможно?
– Час назад я подошла к дверям и услыхала их разговор с кормилицей, – продолжает супруга. – Паллада лично сказала мне, что наш милый Скамандрий станет жертвой, угодной Зевсу. «Мы сами заколем годовалого тельца», – это ее слова, о Гектор. Я возражала, плакала, валялась у нее в ногах, и все же богиня отказалась слушать. Волю Громовержца не переменить – так она заявила. Тут Афродита провозгласила, будто бы Олимп недоволен троянцами за то, что мы не спалили крутобокие суда ахейцев прошлой ночью. И будто бы эта гибель, – Андромаха указывает на изувеченного мальчика, – послужит нам уроком. Разумеется, я послала быстрейших из служанок за тобою, о любезный муж, и созвала своих подруг, дабы вместе оплакать горе. До твоего появления мы более не входили в эти двери.
Приамид оборачивается, но его безумные очи по-прежнему не узнают безгласного Ахиллеса. В этот миг мужчина не заметил бы и самой ядовитой кобры у себя под ногами. Все, что видит его ослепленный горем взор, – обезглавленное, окровавленное тело маленького сына и беспомощно сжатый кулачок на голом полу.
– Андромаха, милая, – выдавливает он сквозь всхлипы. – Почему же ты жива? Почему не скончалась, как верная нянька, пытаясь оградить дитя от гнева бессмертных?
Женщина склоняет лицо и беззвучно содрогается:
– Афина удержала меня на пороге невидимой божественной силой, и я не смогла помешать им…
Слезы капают ей на платье. Глядя на окровавленную ткань, можно подумать, что несчастная стояла на коленях, прижимая к себе убитого младенца. Вдруг, безо всякой связи, припоминается репортаж о Джекки Кеннеди, показанный в то далекое ноябрьское утро, когда Томас Хокенберри был еще подростком.
Приамид не обнимает жену и никак не утешает ее. Служанки поднимают вой в полный голос, но герой хранит жуткое безмолвие. Потом поднимает мускулистую, покрытую шрамами руку, сжимает мощные пальцы и вопит, обращаясь к потолку:
– Я бросаю вам вызов, боги! Афина, Афродита, Зевс и каждый, кого я почитал больше жизни, отныне вы мои враги! – Он потрясает кулаком.
– Гектор, – только и молвит Ахилл.
Все, как один, поворачивают головы. Служанки принимаются плакать от ужаса. Елена зажимает рот ладонью, превосходно изображая испуг. Гекуба пронзительно вскрикивает.
Приамид обнажает клинок и рычит от ярости, смешанной чуть ли не с облегчением: наконец-то есть на кого излить свой гнев. Есть кого зарезать в эту страшную минуту.
Быстроногий Пелид вскидывает пустые ладони кверху:
– Гектор, мой собрат по боли. Я пришел разделить твою скорбь и готов сражаться рядом с тобой, рука об руку.
Так и не успев кинуться на врага, отец Астианакса застывает на месте. Его лицо каменеет и превращается в недоуменную маску.
– Прошлой ночью, – Ахилл все еще не опускает мозолистых ладоней, – Паллада явилась в лагерь мирмидонцев и убила моего дражайшего друга. Патрокла больше нет, он пал от ее руки, а тело брошено на Олимпе на растерзание хищникам.
– Ты сам видел это? – спрашивает Приамид, все еще сжимая меч.
– Мы говорили с ней, и мои глаза не лгут: это была богиня. Она заколола Менетида, как и твоего сына, и по тем же самым причинам. Ее слова до сих пор звенят у меня в ушах.
Гектор переводит взгляд на собственный клинок, словно тот предал его.
Ахеец кидается вперед. Женщины проворно расступаются. Мужеубийца протягивает правую длань, почти касаясь вражеского меча.
– Благородный Гектор, бывший противник, нынешний кровный брат, – негромко произносит Пелид, – пойдешь ли ты со мною на последнюю битву, дабы отмстить наши потери?
Медный клинок звучно валится на каменный пол, и серебряный эфес обагряет невинная кровь младенца. Не говоря ни слова, троянец шагает, будто бы в атаку, и сдавливает предплечье Ахилла с такой мощью, что моя рука сразу отсохла бы. Герой словно боится упасть, если отпустит нового товарища.
Признаться, в течение всей этой сцены я тайком не свожу глаз с Андромахи, даром что иные лица намного сильнее выражают горе и потрясение. Супруга Гектора тихо рыдает.
«И ты сотворила это? – думаю я. – Причинила такое собственному ребенку, лишь бы повернуть войну по-своему?»
Внезапное отвращение побуждает меня отодвинуться прочь, но в тот же миг я четко осознаю: это был единственный выход. Единственный. Тут мой взгляд нечаянно падает на растерзанные останки Астианакса, Владыки Города, и я отступаю еще дальше. Никогда, ни за тысячу, ни за десять тысяч лет, мне не понять этих людей.
И вот на пустой половине комнаты из ничего возникают подлинные боги. Их трое: Афина, Муза и Аполлон.
– Что здесь происходит? – надменно вопрошает Паллада, гордо выпрямившись во все свои восемь футов и презрительно глядя на смертных.
– Вот он! – кричит хозяйка и тычет в меня пальцем.
Аполлон поднимает серебряный лук.
В логове Калибана было темно, тепло и сыро. Грот укрывался глубоко в астероиде, в центре заброшенной канализации, и гнилостные процессы разогрели его до состояния настоящих тропиков. На склизких камнях среди влаголюбивых растений сновали прыткие тритоны. Пробив тонкую корку льда, чудовище проплыло по подземной трубе, вынырнуло в длинной тесной пещере, повесило сетку с пленниками на крюк, затем разодрало ее когтями и рассадило оглушенных, беспомощных людей по трем десятифутовым скалам над клокочущим прудом. После чего устроилось на замшелой трубе, поросшей папоротниками, и уставилось на добычу, положив подбородок на сцепленные пальцы. Да, еще оно молниеносно сорвало с людей дыхательные маски. Никто и пальцем не успел пошевелить. В логове имелась некая гравитация и даже атмосфера – правда, наполненная ужасным трупным смрадом. Калибан втягивал ноздрями эту вонь, словно амброзию. Еще бы, ведь львиную долю зловония источал он сам. Тварь глумливо ухмылялась, обнажая кривые желтые зубы.