Елена принимала ванну. Три пышноволосых прислужницы таскали теплую воду, оставляя мокрые следы на мраморных ступенях. Ванну окружали тончайшие драпировки, да только медные треногие жаровни и висячие светильники тоже стояли внутри, поэтому прозрачная ткань совершенно не мешала смотреть. По-прежнему оставаясь невидимым, я замер на месте, не в силах отвести взора от купальщицы.
«Так вот они, буфера, завлекшие тысячу кораблей!» – мысленно ахнул я и тут же обругал себя толстокожей, циничной скотиной.
Живописать вам эту красоту? Объяснить, почему сладостный жар ее нагого тела способен отнять разум у любого мужчины, обжигая сердца даже через три тысячи хладных лет?
Не буду. Не сочтите за излишнюю стыдливость, просто… такое невозможно изобразить словами. Разве ее полная, мягкая грудь чем-то особенно отличается от множества других? Или манящий треугольник темных волос между ног выглядит более совершенным? Или эти упругие белоснежные бедра восхищают сильнее всех прочих? А может, молочные ягодицы, сильная спина или узкие плечи Елены скрывают некую более неизъяснимую тайну?
Разумеется. Однако не спрашивайте: я не тот мужчина, который мог бы поведать, в чем разница. Я всего лишь профессор философии, мечтавший о лаврах писателя в своей прошлой, утраченной жизни. Чтобы судить о совершенстве Елены, потребовался бы гений неизмеримо возвышеннее Гомера, выше Данте, выше самого Шекспира.
Шагнув из прогретой ванной комнаты в прохладу пустой внешней террасы, я в задумчивости коснулся тонкого видоизменяющего браслета. Панель вибраса светилась лишь тогда, когда это было нужно, зато легко сообщалась с большим пальцем руки при помощи символов и картинок. Прибор сохранял данные обо всех людях, с которыми я встречался за девять лет. Теоретически я мог бы превратиться и в женщину, только повода не подворачивалось, тем более в эту ночь.
Попробую объяснить вам кое-что о видоизменении. Если вы думаете, что при этом молекулы плоти, костей и бронзы механически перегруппируются, подстраиваясь под новую форму, то заблуждаетесь. На самом деле я не имею ни малейшего представления, как оно работает, хотя один недолго продержавшийся среди нас схолиаст по имени Хаякава, из двадцать второго века, пытался изложить мне основные принципы превращения лет пять или шесть назад. Рассуждал о материи, энергии – что бы под ними ни подразумевалось, – однако я слушал его вполуха.
В общем, браслет воздействует на квантовом уровне… как и все, к чему прикасаются эти боги. Хаякава просил меня вообразить каждого человека, обитающего на долинах Илиона, в том числе и нас с ним, в виде постоянных волн, волн вероятности. С точки зрения квантовой теории, заявлял он, не только люди, но и любой объект нашей физической вселенной существует от одного мгновения до другого наподобие сжимаемого волнового фронта: молекулы, мысли, старые шрамы, бакенбарды, пивной запах изо рта – все на свете. Олимпийцы одарили нас устройствами, которые позволяют на короткое время сливать собственные волны с уже записанными в памяти, переносить свой разум и волю в новое тело. Не знаю, как это согласуется с излюбленными рассуждениями Хаякавы про энергию и материю… Он заверял меня, что согласуется великолепно.
Вот почему мы, схолиасты, почти всегда перевоплощались в безымянных пешек: что толку выглядеть античным героем, если твое поведение остается прежним? Приняв облик Одиссея, Ахиллеса, Агамемнона или, скажем, Гектора, мы бы с каждой минутой неизбежно отклоняли ход событий от канвы сюжета «Илиады», столь близкого к здешней реальности.
Даже не представляю, куда девается человек, в которого я временно переселяюсь. Скорее всего «бездомная» волна вероятности колышется где-то поблизости, на квантовом уровне, не вмешиваясь в то, что мы привыкли величать «действительностью», пока оболочка снова не освободится; впрочем, она может обретаться прямо в занятом теле или храниться в какой-нибудь бутыли в погребах Олимпа. Кто его знает. Мне наплевать. Однажды, незадолго до того, как Хаякава разозлил Музу и навеки сгинул, я спросил его, позволяет ли вибрас превращаться в богов. Коллега рассмеялся. «Бессмертные наверняка охраняют свои волны вероятности, Хокенберри. Я бы даже не стал с ними связываться».
Включив браслет, я стремительно пролистал перечень сотен личностей, хранящихся в его памяти, покуда не нашел нужную. Парис. Если бы Муза только заподозрила, что схолиаст дерзнул записать данные царского сына для видоизменения, наглец не протянул бы и двух секунд. Но хозяйка ни о чем не догадывалась.
Я занес большой палец над иконкой активирования. Кстати, где этот герой сейчас? События нынешнего вечера – разборка Гектора с Парисом и Еленой, прощание с женой и маленьким сыном у городской стены – завершают песнь шестую, так?..
Думалось с трудом. Сердце разрывалось от одиночества. В голове все плыло, словно после бурной ночи, проведенной в кабаке.
Точно, это песнь шестая, самый конец. Гектор покидает Андромаху, и брат нагоняет его у Скейских врат. Или чуть раньше. Что там, в моем любимом переводе? «Не задержался Парис боговидный в высоких палатах». Нацепил тяжелые доспехи, как обещал, и бросился вдогонку, пылая желанием сражаться. Помню, я готовил для научной конференции доклад, в котором анализировал метафору Гомера, называющую нового супруга Елены гордым жеребцом, что сорвался с крепкой привязи и мчится по вольному полю, за плечами треплется роскошная грива, душа рвется в бой, ля-ля-ля.
Но теперь-то он где? Солнце давно зашло. Что же я пропустил, пока разгуливал по улицам Илиона и пялился на окна Елены… на титьки Елены?
Всегда думал, что следующая, седьмая песнь – кое-как слепленный, полный неразберихи отрывок. Она заканчивает описание долгого дня, начатого еще в песни второй. Довольно супружеских ласк и отцовских объятий: Парис поражает ахейца по имени Менесфий, Гектор пронзает горло вождя Эионея, борьба разгорается, великий сын Приама вызывает Большого Аякса на поединок и…
Что там дальше? А все. Теламонид обязательно одержал бы победу (он всегда сражался лучше), однако боги вновь заспорили об исходе битвы, поэтому что греки, что троянцы долго-долго болтали меж собой, поливая друг друга отборной бранью, а в итоге прославленные противники обменялись ценными подарками и войска согласились на ничью. То бишь заключили перемирие, чтобы собрать и сжечь своих убитых…
Так где же Парис, чума его возьми? Остался с Гектором, покомандовать во время передышки и произнести проникновенную речь над телами погребенных товарищей? Или, что больше похоже на правду, направился прямиком в спальню Елены?
– Какая, на фиг, разница? – сказал я вслух и нажал иконку активации.
И тотчас превратился в Париса, только невидимого.
Шлем Аида, левитационную упряжь и прочее снаряжение схолиаста, за исключением незаметного вибраса и маленького квит-медальона на шее, пришлось схоронить на балконе за медным треногом. Теперь героический облик не вызывал ни тени сомнения. Оружие и доспехи я бросил там же; мнимый Парис остался в одном лишь мягком на ощупь хитоне. Если бы в этот миг Муза ринулась на меня с небес, я бы уже не сумел защититься. Разве что квитировался бы подальше.