– И?..
Я уже понял, куда он клонит. В животе резко холодеет.
– Наш герой-любовник вообще не явился. Не вышел из Скейских ворот, не проткнул Менесфия, даже не выступил на совете.
Я киваю, дожевывая хлеб.
– И в чем дело?
– Ну как же! На нашем веку это самое заметное отклонение от поэмы, не находишь?
Притворно пожимаю плечами:
– Да ладно тебе. В седьмой песни ахейцы возводят стену из острых кольев и копают заградительные рвы вдоль побережья. Но мы-то знаем, что укрепления возникли в первые же месяцы осады. Автор иногда смещает эпизоды во времени.
Найтенгельзер внимательно смотрит на меня:
– Возможно. И все-таки отсутствие Париса на собрании настораживает. В конце концов Приаму пришлось выступить от имени сына: тот, мол, никогда не отдал бы супругу, а вот на сокровища не поскупился бы. И, не выслушав самого похитителя, многие троянцы недовольно заворчали: вернуть бабу, и дело с концом. Понимаешь, чем тут пахнет, Хокенберри? Сегодня мы были на волоске от заключения мира!
Моя кожа покрывается мурашками. Так значит, наши невинные шалости с Еленой все же изменили нечто важное. Если бы Музе были известны подробности поэмы – а это, слава Зевсу, не так, – она вмиг просекла бы, куда подевался царский сын.
– Ты уже доложил хозяйке? – тихо спрашиваю я.
Разумеется, это его прямая обязанность. Смена закончилась с наступлением темноты; по моей вине товарищ отчитывался на Олимпе в одиночку.
Схолиаст медленно откусывает и съедает кусок горбушки. Наконец поднимает глаза:
– Нет.
– Спасибо, – выдыхаю я.
– Идем отсюда. – Найтенгельзер поднимается с места.
И в самом деле: ресторан заполняют голодные троянцы и троянки, каждый нетерпеливо ждет своей очереди. Я кидаю монетки на стол. Коллега с видом заговорщика хватает мой локоть.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Хокенберри.
Я гляжу ему в лицо. И твердо отчеканиваю:
– Понятия не имею.
На улице мы расходимся в разные стороны. Отыскав пустой переулок, надеваю Шлем Аида и трогаю квит-медальон.
Вершину Олимпа с ее белыми домами и подстриженными лужайками золотит рассвет. Отчего-то здесь его лучи кажутся бледнее, да и само солнце будто бы съеживается, не то что в знойных небесах над Илионом.
Медальон перенес меня, куда и следовало: к жилищу Музы. Из-под облаков, описывая широкие круги, стремительно слетает колесница Аполлона. «Сребролукий» приземляется и выходит наружу в каких-то двадцати футах от меня, затаившего дыхание от ужаса. Но Шлем Смерти по-прежнему действует, и покровитель стрелков спокойно удаляется.
Рядом стоит брошенная повозка богов; ее-то мне и надо. Вчера я внимательно следил за Музой во время полета. Ступаю в боковую нишу, осторожно прикасаюсь к пластине из бронзы – парой дюймов выше загорается прозрачная клавиатура. Я нажимаю иконки в том же порядке, что и хозяйка.
Колесница трясется, поднимается футов на пятьдесят над зеленой вершиной, снова трясется. Выворачиваю влево, трогаю стрелку «вперед» и, резко дернувшись с места, огибаю с юга лазурное озеро. Если кто-нибудь заметит мою повозку, ему почудится, будто она летит сама собой, без седока. Впрочем, бессмертных пока не видно.
За озером я плавно набираю высоту, высматривая нужное здание. А, вот оно – сразу за Великим Залом Собраний.
Внезапно какая-то богиня – я не успел разглядеть, кто именно – выходит на огромную лестницу и поднимает крик; прочие бессмертные сбегаются узнать, в чем дело. Слишком поздно: я уже наметил цель – грандиозную белоснежную постройку с открытой дверью.
Выжимаю рычаги до упора, пикирую к земле и устремляю колесницу в темнеющий проем. Только искусственная гравитация самой машины не дает мне вылететь вон, когда повозка со скоростью сорок – пятьдесят миль в час проносится между громадных колонн у входа.
Внутри все по-прежнему: в колоссальных емкостях булькает лиловая жидкость, и зеленые черви деловито копошатся вокруг уснувших раненых олимпийцев. Многолапый великан-целитель суетится возле бака Афродиты, явно собираясь извлечь ее наружу. Его мушиные красные глазки смотрят в моем направлении, и железные конечности начинают бессмысленно дергаться. К счастью, бедняга находится по ту сторону резервуара. Никто и ничто не стоит у меня на пути. Колесница разгоняется.
И лишь в самый последний миг я решаю спрыгнуть. Должно быть, это из-за Елены, из-за нашей ночи и тех утраченных удовольствий жизни, что она пробудила в моей душе.
На полном ходу отрываюсь от повозки, больно приземляюсь и, кувыркнувшись через какую-то штуковину, замираю на полу. Чтоб вам! Плечо вывихнул. А то и сломал… Карета врезается в лечебный бак, по приемному покою с грохотом разлетаются осколки стекла и пластика, лиловая дрянь хлещет к потолку стофутовым фонтаном. Не то бронзовый обломок колесницы, не то здоровенный кусок стекла перерезает доктора пополам.
Тело Афродиты выкатывается на пол с волной фиолетовой жидкости, облепленное умирающими зелеными червяками. Остальные резервуары сотрясаются от удара, однако не переворачиваются.
Тут же врубаются оглушительные сирены, клаксоны и прочая сигнализация. У меня намертво закладывает уши.
Пытаюсь подняться, но это невозможно: дикая боль пронзает голову, левую ногу и правое предплечье. Я бессильно падаю. Придется ползти к стене, подальше от липкой лиловой лужи. Не думаю, что химикалии повредят здоровью, просто в грязи лишь слепой не разглядит отпечаток моего тела. Перед глазами пляшут черные точки. Еще немного – и отключусь. В просторную палату стремительно вбегают боги, откуда-то появляются таинственные летающие машинки.
За миг до того, как потерять сознание, я вижу Зевса в развевающейся мантии; его ужасные брови грозно сведены.
Все, ребята, дальше играйте без меня. Изможденно упираюсь лбом в холодный пол. Веки смыкаются, и тьма покрывает мне очи.
– Я убил своего друга, Орфу с Ио, – сообщил Манмут Вильяму Шекспиру.
Оба прогуливались по берегу Темзы в окрестностях Лондона. Стоял конец лета тысяча пятьсот девяносто второго года, хотя моравек и не мог бы сказать, откуда ему это известно. На реке суетились ялики, баржи и мелкие суда с низенькими мачтами. За домами в стиле Тюдора и высокими полуобрушенными зданиями на северном берегу высились бесчисленные шпили колоколен и несколько незаконченных башен. Жаркая мгла повисла над берегами и трущобами по обе стороны Темзы.
– Я должен был спасти его, но не сумел, – пояснил крошечный европеец, ускоряя шаг, дабы поспеть за драматургом.
В серых глазах поэта плясали зеленые искры. Шекспир оказался коренастым мужчиной намного старше двадцати, сладкоречивым и одетым гораздо приличнее, чем ожидал Манмут от простого театрального актера. Заостренный овал лица окаймляла уже отступающая назад линия каштановых волос, бакенбарды, еле заметная бородка и тонкие усики – создавалось такое ощущение, словно Бард осторожно борется с надоевшим обликом. В левом ухе красовалось маленькое золотое кольцо, на плечах черного камзола лежал широкий мягкий воротник белой блузы с длинными шнурками.