Афина предпочтет остаться. А греки спустя пару часов после удачного контрнаступления понесут еще большие потери и будут отброшены за собственные укрепления. Даже за рвом, прорытым годы назад, и острым частоколом ахейцев обуяет страх, и они проголосуют за скорейшее отплытие домой.
Чтобы утихомирить народ, Агамемнон устроит для командного состава грандиозную попойку. (Самое время, если учесть, что троянцы готовятся нанести последний удар, то бишь покончить с осадой, спалив крутобокие суда противника.) На этой пирушке Нестор и провозгласит, что последнее упование данайцев – смягчить сердце быстроногого Ахиллеса.
Агамемнон согласится выплатить обиженному несметный, более чем царский выкуп: семь новых треножников, десять талантов золота, двадцать блестящих котлов, дюжину победоносных коней, «стяжавших награды на гонках», семь красавиц с острова Лесбос, «знающих дело свое безупречно», и не помню, что еще, – кажется, уютное гнездышко на ветвях своего родословного древа. Но главная часть добычи – безусловно, сама Брисеида, из-за которой и разгорелся весь сыр-бор. Словно желая перевязать щедрый дар еще и розовой ленточкой, Атрид побожится, будто бы даже не всходил с девушкою на ложе. В конце концов царь поклянется бросить к ногам Пелида семь греческих городов: Кардамилу, Энопу, Гиру, Анфею, Феру, Эпею и Педас. Само собой разумеется, процветающие цитадели принадлежат не Агамемнону, а его ближайшим соседям – по-моему, на это державный хитрец и рассчитывает.
Единственное, чего «повелитель мужей» не предложит никогда, – это слов извинения. Сын Атрея все еще слишком горд, чтобы склонить перед кем-либо царственную выю.
– Должен он мне уступить! – заорет Агамемнон, брызжа слюной на Нестора, Одиссея, Диомеда и прочих героев. – Я и властью, и годов старшинством перед ним справедливо горжусь! И вообще заявляю, что стою много выше его!
Лаэртид с товарищами сразу же воспрянут духом. Царская спесь их мало тронет: это ничего, можно ведь передать Ахиллесу лестные дары и весточку о Брисеиде, «позабыв» упомянуть ту часть, где Атрид загибает про власть, старшинство и высокую стоимость. Хотя бы лучик надежды в бездне отчаяния.
И вот тут начинаются сложности. Это я насчет «слабого звена» в цепи событий.
Видите ли, как схолиаст с многолетним стажем, я не сомневаюсь, что посольство к Ахиллесу и есть тот самый стержень «Илиады». Ведь именно ответ Пелида определит дальнейший ход трагедии: убийство Патрокла, неминуемую гибель самого прославленного ахейца, наконец, падение Трои.
Здесь-то и закавыка. Вещий слепец (а он очень точен при выборе слов; возможно, это самый дотошный рассказчик в истории) уверяет нас, будто бы Нестор назовет пять имен, предложив отправить Феникса, Большого Аякса, Одиссея, Одия и Эврибата. С последней парой все ясно: они просто глашатаи, которые нужны лишь для протокола и не примут в уговорах ни малейшего участия.
Исследователей веками смущало другое: при чем тут Феникс? Седой мирмидонец был Ахиллесу наставником и вассалом Пелея, но никак не военачальником, достойным приглашения на совет и тем более способным убеждать собственного хозяина. И потом: когда послы бредут «по песку неумолчно шумящего моря» в ставку Эакида (еще одно из имен Ахилла – внука Эака), Гомер почему-то говорит о них в двойственном числе, которое употреблялось в греческом языке только по отношению к двум лицам или предметам – видимо, речь об Аяксе и Одиссее. Значит, к Пелиду отправляется пара?
А где же, позвольте спросить, обретается Феникс? Уже поджидает товарищей в ставке? Маловероятно.
Десятки схолиастов, живших в одно время со мной и задолго до того, в один голос утверждали, что старик был искусственно, причем довольно грубо, «вставлен» в поэму столетия спустя. Их теория, конечно, объясняет, откуда взялась двойственная форма, но совершенно упускает из виду то, что из всей троицы Ахиллов наставник «выдал» наиболее длинную и сложную по построению речь, буквально пропитанную гением самого Гомера.
Такое впечатление, будто слепец и сам колебался, сколько же послов ходило к пресветлому Пелиду и какую роль уговоры Феникса сыграли в беседе, оказавшей безмерное влияние на участь каждого из героев.
У меня всего пара часов на раздумья.
«Хочешь изменить наши судьбы – найди точку отсчета».
Но это еще впереди, а пока что солнце едва перевалило за полуденный зенит. Троянцы остановились подле ахейских укреплений; греки суетятся за каменным валом и частоколом, как обеспокоенные муравьи. Не выходя из образа потного греческого лучника, я подбираюсь поближе к Агамемнону, послушать, как он будет костерить верных воинов и взывать к Зевсу о помощи в самый черный час.
– Позор на ваши головы! – ревет повелитель. Из огромной толпы грязных, измученных воинов его слышит самое большее одна сотая часть: античная акустика оставляет желать лучшего. Все же царь полагается на свою луженую глотку и на то, что передние ряды слово в слово передадут брань дальше.
– Срам, аргивяне! Разоделись, как лучшие воины, а сами? Забыли свое бахвальство спалить Илион дотла – там, на пирах, поедая, понимаешь, несчетных рогатых волов и упиваясь вином из кубков, налитых через край! А кто все это оплатил и привез сюда, я вас спрашиваю? Посмотрите на себя, ощипанные вороны! Мы, говорили, готовы идти каждый против сотни, против двух сотен! И вот не справитесь с одним смертным! Да Гектор в любую минуту явится в лагерь с ордами поджигателей – и плакали наши корабли, купленные за мой счет! Удирайте домой, к милым женам и детишкам, о хвастливая армия… героев!
Атрид плюется и возносит руки к небесам, обращаясь на юго-восток, в направлении горы Ида, откуда во время побоища являлись ужасные громы и молнии:
– Владыка Зевс, и ты можешь вот так постыдно отбирать мою славу? Чем я тебя прогневал? Ни разу – ни единого раза, клянусь! – не миновал я с пустыми руками твоего алтаря, который даже в плавании сопровождал нас на быстром судне! Нет, я всегда останавливался, чтобы сжечь телячий тук и бедра в твою честь, Олимпиец! И ведь как проста была наша молитва: сровнять Илион с землею, поубивать всех героев, обесчестить их жен, набрать рабов… Что тут сложного, а?.. Исполни же теперь мою молитву, отец бессмертных: позволь нам самим уплыть живыми и невредимыми – хоть это-то можно?! Не дай сынам Приама побить ахейскую рать, будто мула, взятого взаймы у соседа!
М-да, сегодня Агамемнон не блещет красноречием. Слыхали мы речи и покруче. Если честно, по сравнению с последней любая его прошлая речь кажется шедевром ораторского искусства. Неудивительно, что Гомер решил слегка подправить этот дикий образчик… Впрочем, чудо все-таки свершается – по крайней мере в глазах ахейцев.
Невесть откуда прилетает преогромный орел и тащит в когтях молодого оленя.
Пятидесятитысячная толпа греков, которая только что в беспорядке ломилась под защиту черных кораблей и затормозила всего на пару минут, чтобы выслушать державного Атрида, теперь буквально примерзает к берегу, изумленно тыча пальцами на юг.
Хищная птица взмывает под облака, описывает круг, плавно снижается – и вдруг роняет еще теплую, бьющуюся в конвульсиях жертву точнехонько на песчаный холм, к подножию алтаря, посвященного Громовержцу, который захватчики воздвигли сразу после высадки.