— Во всяком случае, откровенно, — признал он.

— А вы чего ждали? Что позволю спиваться от безделья?

— Но если никаких иных слабостей, которым я мог бы предаваться, здесь нет? Тогда как?

— Выражайтесь яснее, — озарила его Лилиан своим милозвучным латышским акцентом. — Что имеется в виду?

— Да мало ли что… маз-зурка при свечах! — замялся Курбанов.

— Самую примитивную мысль — и ту сформулировать не в состоянии, майор. Стыдно. Садитесь к столу и… приятного аппетита. Спущусь через пятнадцать минут.

— Но, коль уж вы тут, — присядьте. Немного вина?

Лазурные глаза Лилиан вдруг наполнились таким презрением, что Курбанов вздрогнул от ярости: «Да кто она такая, черт возьми?! Что она здесь корчит из себя?!»

— Вы так и не поняли меня, майор Курбанов. Я ведь сказала, что вина с вас достаточно.

— А почему вы решили, что имеете право определять: достаточно или недостаточно? — осклабился Виктор, садясь к столу и принимаясь за мясной салат.

— Если бы определяла я, — ответила Лилиан, уже из гостиной, откуда лестница уводила на второй этаж, — вы не обнаружили бы здесь ни одного грамма спиртного. — И добавила еще что-то по-латышски. Что-то презрительно-злое и до ярости оскорбительное. Типа «русской свиньи», или что-то в этом роде.

Однако, мгновенно погасив в себе вспышку ярости, Курбанов обратил внимание, что Лилиан — пусть и завуалированно — пытается объяснить ему: старшая здесь не она. Она всего лишь исполнитель. Тогда кто же командует этим парадом?

Выйдя, вслед за Латышским Стрелком из особняка, Виктор так прямо и спросил, кто здесь, черт возьми, старший?

— Это не важно, — обронила Лилиан, слегка оседая на крылечное перило.

— Для вас, может, и не важно. Зато важно для меня.

— В принципе — да, возможно. Однако на практике все выглядит иначе. Пока что персона «старшего» куда важнее для меня.

— Значит он — мужчина?

Лилиан оглянулась, и на лице ее вырисовалась некая гримаса, лишь отдаленно напоминающая обычную женскую улыбку.

— Почти. Такой ответ вас, монсеньор, устроит?

— В данном случае меня интересует только пол вашего шефа, а не его потенциальные возможности, — если вас смущает именно это.

— Придет время, и слово будет произнесено, — ответила Лилиан, вновь загадочно усмехнувшись.

«Что ты опять выпендриваешься?!» — прошипел вслед ей Курбанов. А вслух спокойно, примирительно предложил:

— Почему бы нам не поговорить нормально, умиротворенно, по-человечески, маз-зурка при свечах?

— Что значит это ваше «маз-зурка при свечах»? — резко оглянулась Лилиан уже с верхней ступени.

— Конечно же комплимент. Душераздирающий комплимент.

— Странноватый какой-то.

— Как и все, что связано со мной.

— Но если хоть раз этот ваш, извините, «комплимент» прозвучит оскорбительно, пеняйте на себя.

— А как звучит в ваших устах все то, что до сих пор приходилось выслушивать мне?

— Снисходительно, — не задумываясь, парировала наследница сомнительной славы латышских стрелков. — Всего лишь, всегда и только… — снисходительно.

«Поговорили, называется, — остался недовольным собой Курбанов. — А ведь именно с ней портить отношения не стоило».

28

— Кажется, нам уже давно пора, — встревоженно взглянул на часы Елагин. — Спасибо за понимание, за гостеприимство.

— За гостеприимство не стоит, я еще даже не проявлял его… — скользнула по смуглому лицу Кузгумбаева одна из набора загадочных улыбок Отца Казахов.

— Хорошо тут у вас. Чудесный край. Горы. Великолепная резиденция. Но дела-то ждут в Москве.

— Вот именно, дела ждут в Москве, — неожиданно разговорился Президент Казахстана. Хотя до сих пор вел себя крайне сдержанно и настолько официально, что иногда это смахивало на самурайское высокомерие. Именно самурайское, ибо Елагин так и определил для себя Отца Казахов — «Самурай». — Но вы-то находитесь в Алма-Ате. Не так часто мы с вами видимся, чтобы столь поспешно прощаться.

Елагин удивленно взглянул на него, потом на своего первого помощника, на начальника охраны, стоявшего чуть в сторонке, как бы за кулисами этого небольшого, превращенного в одну объемную театральную ложу зала.

— В Москве все предельно официально. И это понятно. А здесь можно посидеть, поговорить о жизни, о том, что происходит в мире. Тем более что нам пообещали принести изумительную водку.

— Тоже предпочитаете водку?

— Когда оказываюсь в Москве, то предпочитаю кумыс. Потому что водки там слишком много, а кумыса мало. Здесь же, в Алма-Ате, кумысом я угощаю гостей, а сам предпочитаю водку.

Мелодии были монотонными и бесконечными. Похожие друг на друга, они сменялись почти незаметно, не производя на Елагина абсолютно никакого впечатления. И лишь когда на сцене появились девушки в красочных одеждах, Елагин, которого уже начало клонить ко сну, несколько оживился.

«Лица все еще полуазиатские, — заметил он про себя, опустошая первую рюмку из принесенной кем-то из людей Кузгумбаева водки, — но тела уже полурусские. Пусть скажут спасибо, что мы, русские, наводнили их степи целинниками, осваивающими не только их земли, но и женщин. Улучшая, так сказать, породу».

В следующем номере девушки оказались менее красочно разодетыми, зато более оголенными. Их откровенные, похожие на «танец живота», движения постепенно начали возбуждать Елагина. Выпив еще рюмку, он почувствовал, что не прочь бы с любой из них уединиться.

— Вчера я беседовал с Русаковым. С Президентом СССР, — уточнил Кузгумбаев, выдержав интригующую паузу.

— Давайте, выйдем, — тут же предложил Елагин. — Здесь душновато.

Крохотный дворик, окруженный со всех сторон живой изгородью, с крошечным озерцем посредине и султаном фонтанных струй, показался им обоим идеальным местом для деловой беседы.

— О чем он говорил? — настороженно поинтересовался русский, как только они остановились у бассейна.

— Казенный набор тем. Переговорный процесс. Подписание будущего договора, процедуру которого он предполагает организовать таким образом, чтобы сначала подписали Россия, причем каждый субъект ее, каждая автономная республика подписывала бы самостоятельно, а также Казахстан и Узбекистан. А уж затем, в последующие дни — все остальные.

— Почему не все вместе?

— Предполагается, что во второй и, особенно, в третьей волне появятся самые строптивые. Так вот, если им вздумается вносить в договор какие-то коррективы, Русаков будет нажимать на них тем, что, мол, вон какие республики уже подписали его. Не будем же теперь все изменять и заново подписывать!