Он слез с мотоцикла, снова упёрся одной ногой в рычажок завода и надавил на него всем телом. Мотоцикл капризничать не стал, завёлся опять.
– То-то же! – удовлетворённо пробормотал Чердынцев, сделал небольшую перегазовку: – Пропукайся, пропукайся…
Аккуратно тронул с места на первой скорости, добавил чуть газа, и БМВ послушно покатил по просёлку к деревне. А в Кашице вновь начал раздаваться протяжной женский вой, на этот раз многоголосый: плакали, задыхались в рыданиях добрые полтора десятка баб.
– У них чего, товарищ лейтенант, целую деревню вырубили, что ли? – маленький солдат встревоженно покрутил головой.
Лейтенант не ответил ему. А что, собственно, он мог сказать. Ощутил только, как по хребту у него знакомо побежали мурашки, съёжился и добавил газа. Надо было определиться – въезжать в деревню или обойти её стороной? А вдруг в Кашице немцы? С другой стороны, если бы были здесь фрицы, они быстро бы пресекли этот вой: немцы не любят погребальных обрядов… А раз вой раздаётся, то значит, немцев в деревне нету.
Вот и крайние дома – неказистые, чёрные, но вполне справные, с голубыми и зелёными наличниками. Хаты в этих краях – двух сортов: бревенчатые, потемневшие от дождей, но обязательно с цветами, отколерованными масляной краской наличниками, либо побелённые известкой, светлые, радующие глаз своим жизнерадостным видом.
Судя по облику домов, фамилий в Кашице обитало немного – две или три. Как, собственно, во всей европейской части России, где в сёлах, случается, живут одни родственники и, чтобы на своих не жениться, не смешивать кровь, приводят девок со стороны, а родных девок, сестёр и племянниц, отдают на сторону.
Чердынцев вкатил в Кашицу. Пыльная неширокая улица, окаймлённая палисадниками, была пустынна, в самой середине её гордо выпрямил тощую деревянную шею колодезный журавль, рядом с колодцем в землю был вкопан деревянный обабок, на котором висел звонкий железный лемех – у колодца этого в добрые времена (да и в недобрые тоже) собирался на свои сходы деревенский люд, любое принятое решение, верное либо неверное, отмечали холодной водичкой из деревянной бадьи.
Лейтенант направил мотоцикл к колодцу, метрах в десяти от журавля остановился, надавил пальцем на скобку, смахивающую на спусковой крючок винтовки, прилаженную к рулю, заглушил мотор.
Бабий вой здесь оглушал – плакальщицы собрались в одной из изб, недалеко от колодца. Палисадники в деревне были обнесены плетнями. За плетнями цвели, радовали глаз крупные жёлтые подсолнухи, других цветов местные жители, похоже, не признавали.
Неожиданно подсолнухи в ближайшем палисаднике зашевелились, в макушку кола, на котором хозяйка сушила крынки, вцепилась маленькая, испачканная грязью рука, и из-за плетня показалась любопытная черноволосая голова. Захлопали внимательные тёмные глаза: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!
– Выходи, не бойся! – крикнул пацанёнку лейтенант. – Немцы тут были?
– Были, дядьку! – похлопав глазами, ответил пацанёнок.
– Убили кого-нибудь? Чего женщины так громко плачут?
– Убили.
– Кого?
– Ваньку Малохольного.
– Это кто? Председатель сельсовета, что ли?
– Не-а.
– А кто?
– Да дурачок, дядьку. В каждой деревне должен быть свой дурачок. Вот и у нас был, – голос у пацанёнка сделался печальным, он жалел дурачка, на лбу возникла горькая вертикальная складка, – Ванька Малохольный.
– Товарищ лейтенант, – маленький солдат с силой дёрнул Чердынцева за рукав гимнастёрки. – Немцы!
– Что? – лейтенант вскинулся на сиденье мотоцикла. – Где?
– А вон, на дороге. В конце деревни.
В устье изогнутой кривым луком деревенской улицы пылил мотоцикл – он плыл в этой пыли, будто катер в воде – в обе стороны взмётывались светлые лёгкие струи. Экипаж управлял сильной, старательно тарахтящей машиной по схеме, уже известной: за рулём высился мотоциклист в танковом шлеме, в коляске важно, будто крупный воинский начальник, восседал пулемётчик в каске.
– Ломоносов, а ну быстрее за сруб колодца! – скомандовал напарнику лейтенант. – Автомат держи на «товсь!»
Маленький боец всё понял, сожалеюще хлопнул ладонью по стволу пулемёта и вывалился из люльки. Лейтенант завёл мотоцикл, развернул его передом в сторону непрошеных гостей, на сиденье положил «шмайссер» – надо было, чтобы он находился под рукой, мало ли что может стрястись, – сам перепрыгнул в коляску и передёрнул затвор пулемёта.
– Ну, трофейное орудье, выручай! – выдохнул он, приложился щекой к прикладу. Приклад был горячим. Ствол – ещё горячее. Лейтенант повёл стволом, вправо, проверяя, легко ли управлять пулемётом.
Мотоцикл приближался. Немцы ещё не разобрались, в чём дело, иначе давно бы открыли стрельбу, Чердынцев на их месте вообще бы не стал разбираться, но свою голову к чужим плечам не приладишь. Да и себе она нужна. Немец, управлявший мотоциклом, был наряжен в новенький мундир мышиного цвета, пулемётчик же красовался в короткой выгоревшей до белизны хлопчатобумажной куртке с большими нагрудными карманами и оловянными пуговицами, отложной воротник куртки был украшен чёрными эсесовскими петлицами, на голову пулемётчика была нахлобучена стоячая кепка французского типа с длиннокрылым гитлеровским орлом. В лапах орёл держал венок со свастикой.
Кепка была нахлобучена глубоко, на самый нос, даже на уши, иначе бы её с головы бравого стрелка снёс бы встречный ветер, даже самый малый… Вполне возможно, эта фасонистая французская фуражка мешала пулемётчику что-то разглядеть, понять, принять решение, наверное, он ещё вообще не рассмотрел чердынцевского мотоцикла, развёрнутого ему навстречу, как не рассмотрел и самого лейтенанта – видел только немец, сидевший за рулём мотоцикла, но он молчал…
И всё-таки немец в обелёсенной куртке опередил лейтенанта с первым выстрелом – ударил длинной очередью. Но под колесо люльки в этот момент попал камень, мотоцикл накренился, и очередь ушла в сторону, взбила пыль на дороге, переполошила двух куриц, пригревшихся на солнце – они облюбовали себе сухую горячую канаву, – и в лохмотья искрошила чей-то плетень. На немецкую очередь Чердынцев ответил своей. Воздух затрясся от резкого железного стука.
Немецкий пулемётчик не растерялся, вновь саданул очередью по Чердынцеву, пули прошли рядом с лейтенантом, врезались в колодезный сруб, только щепки взвихрились в воздух, будто стрекозы, закувыркались в немом хороводе, – лейтенант услышал обеспокоенный крик маленького солдата и что было силы ударил кулаком по патронной коробке. В это же мгновение Ломоносов открыл стрельбу из автомата.
Молодец, маленький солдат, вовремя почувствовал момент!
Немецкий пулемётчик дёрнулся, развернул ствол в его сторону – маленький солдат спас своего командира. Теперь надо было спасать Ломоносова – с тонкоствольным «шмайссером» против пулемёта тот много не навоюет.
Высшие силы услышали ругань-мольбу Чердынцева, в коробке что-то щёлкнуло, перекосившийся патрон встал на место, нырнул в ствол, лейтенант вновь надавил на гашетку пулемёта.