Харлен взобрался на хозяйственный стол, зажав подмышкой забинтованной руки пистолет. На полке стояли две бутылки водки. Какая-то жестянка с рисом, еще одна с чем-то похожим на горох. В третьей банке поблескивало что-то металлическое. Харлен поднес ее к свету.
Пули были рассыпаны на дне небольшой коробки. Крышка была запечатана. Харлен насчитал по меньшей мере штук тридцать пуль. Он отыскал нож, вскрыл крышку и высыпал патроны на стол. Сейчас он волновался даже больше, чем тогда, когда принес домой эти журналы. Всего пару секунд ему потребовалось, чтобы послать в пустой цилиндр пулю, затем повернув барабан, загрузить следующие. Затем мальчик высыпал пули в карманы джинсов, положил банку на место и вышел из дома в сад, чтобы найти место, где можно было бы потренироваться в стрельбе.
Или что-то, на чем можно было бы потренироваться.
Мемо не спала. Иногда хоть ее глаза были открыты, она не совсем бодрствовала. Но сейчас было не так. Майк присел рядом с ее кроватью. Мать была дома – было воскресенье, десятое июля, первая месса, которую Майк пропустил за последние три года – пылесос работал в его комнате наверху. Мальчик пригнулся ниже, увидел, что карие глаза Мемо смотрят на него. Одна рука лежала поверх одеяла и напоминала птичью лапку, пальцы скрючены, предплечье испещрено венами.
– Ты меня слышишь, Мемо? – прошептал Майк, низко наклонившись к ее уху. Затем чуть отодвинулся и заглянул в глаза.
Одно миганье. Согласно домашнему коду одно мигание означало «да», два – «нет», три – «не знаю» или «не понимаю». Именно таким образом они выясняли самые простые вещи в общении с бабушкой: переменить ли ей белье или одежду, подать ли судно и тому подобное.
– Мемо, – шепнул Майк губами все еще пересохшими от температуры. – Ты видела солдата в окне?
Одно миганье. Да.
– Ты видела его раньше?
Да.
– Думаешь, он пришел, чтобы принести нам зло?
– Да.
– Ты все еще думаешь, что это смерть?
Мигание. Мигание. Мигание. Я не знаю.
Майк перевел дыхание. Тяжесть виденного сна сковывала его словно веригами.
– Ты узнаешь… Узнала его?
Да.
– Это кто-то, кого ты знала?
Да.
– Его знали и мама с папой?
Нет.
– Может я знаю его?
Нет.
– Но ты знала, да?
Мемо надолго зажмурила глаза, как будто от боли или изнеможения. Майк чувствовал себя идиотом, но не мог придумать, что бы еще спросить. Она моргнула еще раз. Да. Она точно знала его.
– Это кто-то… Из живых людей?
Нет.
Майк не был удивлен.
– Кто-то, про кого ты знаешь, что он умер?
Да.
– Но это реальный человек? Я хочу сказать, что он жил на самом деле?
Да.
– Ты думаешь… Думаешь, это привидение, Мемо?
Три мигания. Пауза. Затем еще одно.
– Это кто-то, кого знали вы с дедушкой?
Пауза. Да.
– Друг?
В ответ она совсем не мигнула. Ее темные глаза огнем жгли Майка, требуя, чтобы он задал вопрос правильно.
– Это друг дедушки?
Нет.
– Враг дедушки?
Она заколебалась. Мигнула один раз. Рот и подбородок стали влажными от слюны, и Майк вытер их носовым платком, лежавшим на ночном столике.
– Значит, это был враг дедушки и твой?
Нет.
Майк был уверен, что она мигнула дважды, но не понял почему. Она ведь только что сказала…
– Враг дедушки? – шепнул он. Пылесос наверху умолк и он услышал, что мама стала вытирать пыль в комнате девочек. – Враг дедушки, а не твой?
Да.
– Этот солдат был твоим другом?
Да.
Майк присел, опираясь на пятки. Отлично, что теперь? Как ему узнать, кто этот человек и почему он преследует Мемо.
– Ты знаешь почему он вернулся назад, Мемо?
Нет.
– Но ты боишься его? – едва задав этот вопрос, Майк понял до чего он глуп.
Да. Пауза. Да. Пауза. Да.
– Ты боялась его, когда… Когда он был жив?
Да.
– Существует ли для меня способ выяснить, кто он такой?
Да. Да.
Майк встал и принялся мерить шагами небольшое пространство комнаты. По Первой Авеню проехала машина. В окно тек густой запах цветов и свежескошенной травы. Со внезапным чувством вины Майк понял, что все дни его болезни лужайку подстригал отец. Он снова присел на корточки перед Мемо.
– Мемо, можно мне порыться в твоих вещах? Ты не будешь возражать? – Майк понял, что на вопрос, заданный в такой форме, ответа он не получит. Мемо смотрела на него, ожидая.
– Ты мне даешь разрешение? – прошептал он.
Да.
Сундук Мемо стоял в углу, и всем детям когда-то строго-настрого запретили в него забираться. Вещи, которые там лежали, были самыми дорогими для бабушки, и мама Майка хранила их так бережно, будто когда-нибудь ее мать сможет заняться ими сама.
Майк рылся в вещах до тех пор, пока не добрался до связки писем, большинство из которых было написано дедушкой во время его разъездов по штату.
– Это здесь, Мемо?
Нет.
Ниже лежала коробка с фотографиями, большинство из которых были выполнены еще в технике сепии. Майк поднял всю коробку, чтобы показать бабушке.
Да.
Он стал быстро перебирать фотографии, прислушиваясь к тому, что делалось наверху. Теперь мама закончила убирать у девочек и перешла в его комнату. Предполагалось, что сам он отдыхает, пока комната проветривается, и мама меняет постельное белье.
В коробке было не меньше сотни фотографий: овальные портреты родственников и совсем незнакомых лиц, юношеские фотографии дедушки, когда он был высоким, стройным и сильным – дедушка перед своим пирс-эрроу, дедушка, гордо позирующий перед табачной лавкой в Оук Хилл, которой он владел недолго и весьма несчастливо, дедушка и Мемо на Всемирной Выставке в Чикаго, семейные фотографии, съемки, сделанные на пикниках и во время праздников, минуты досуга на веранде, снимок младенца в белом платьице, мирно спящего на шелковой подушке, Майк с некоторым даже страхом понял, что это брат отца, умерший в младенчестве. Снимок был сделан после его смерти, что за ужасный обычай.
Майк стал действовать быстрее. Фотографии Мемо в более старшем возрасте: дедушка во время прогулки в парке накидывает подковы на гвозди, Майк, когда был ребенком, девочки, улыбающиеся в камеру, новые фотографии… Майк буквально задохнулся. Он выронил все фотографии и в руке у него осталась только одна, заключенная в рамку, которую он неизвестно почему держал в вытянутой руке, будто боялся, что она была отравлена. Солдат гордо смотрел перед собой. Тот же самый мундир цвета хаки, те же штуки на ногах, как их там назвал Дьюан, та же широкополая шляпа, патронташ… Это был тот же самый солдат. Только здесь его лицо не казалось вылепленным из воска, оно было вполне человеческим: маленькие глазки, прищурившись, смотрели в камеру, тонкогубая улыбка, остатки темных волос, топорщиеся за ушами, вялый подбородок, сильно выступающий вперед нос. Май перевернул фотографию. Великолепным бабушкиным почерком было написано Уильям Кэмпбелл Филипс. Ноябрь 9, 1917.