1.
По Садовому кольцу поползли зловещие слухи. Чарльз Дарвин зачем-то по ночам посещает московский зоопарк. Прямехонько с Галапагосских островов, после наблюдений за вьюрками.
Рябов лихорадочно закурсировал по заставленной хламом комнате.
— В нашем зоопарке есть редчайший вид обезьян, — обжег меня взглядом. — Золотая китайская обезьяна. Обезьяна-лев.
— И чего?
— Ах, Петя, — сыскарь перещелкнул затвор именного браунинга, — Дарвин и обезьяна-лев! Неужели вы не догадываетесь?
2.
В зоопарк (у метро «Баррикадная») мы с Рябовым, как водится, ворвались за полночь.
Обморочно темно. Желтый череп луны скалится из-за туч. В его инфернальном свете жутковато выглядят скульптурные композиции гениального Махмуда Батичелли. Остервенело ухают филины. Истерично завывают шакалы.
Дорогу Рябов освещал японским фонариком. Это в одной руке… В другой же именной браунинг.
После очередного уханья филина у меня возникло желание выхватить свой парабеллум и открыть лихорадочную стрельбу во все стороны.
Чудом сдержался…
— Смотрите! — Рябов схватил меня за руку.
Я стал оглядываться.
— В вольере…
Дарвин, этот естествоиспытатель с мировым именем, пахал на золотой обезьяне. (Обезьяна-лев запряжена вместо вола.) Надо отдать ей должное, мартышка свирепо огрызалась, оскаливая клыки, однако все-таки шла, повинуясь плетке. Деревянная соха глубоко вспарывала почву московского зоосада.
— Ничего… — осатанело шептал Дарвин. — Ты у меня, поганка, станешь человеком. Станешь, как миленькая!
И на этих самых словах у примата отвалился хвост и втянулась челюсть. Очи макаки смотрели уже почти по-человечьи.
В углу вольера мы увидали четыре голых существа, людей с остатками обезьяньей шерсти.
— Он превращает в хомо сапиенса последнюю, пятую, — скрипнул зубами сыскарь.
Рябов выскочил из-за живой изгороди:
— Руки вверх!
Дарвин отпустил соху.
— Я не понимайт по рюсськи! Я есть туманный Альбион.
— Ду ю спик инглиш? — спросил я, акушер второго разряда, Петр Кусков.
Чарльз вдруг встал на четвереньки, с ошеломляющей скоростью побежал по крутому откосу.
3.
Ан от ночного сторожа Ивана Желудько не так-то просто уйти.
Оказывается, он тоже следил за обезьяньими метаморфозами.
— Ты что, засранец, с макаками сделал! — искренне кипятился г-н Желудько. — Носки из обезьяньей шерсти будешь плести? От ревматизма, блин?
Желудько вознес над натуралистом рыжий кулак.
— Товарищи! Я вам все объясню…
— Ну?! — взвыли мы в три глотки.
— Обезьяны орут благим матом. Крокодилы рыдают крокодильими слезами. Верблюд сто дней может не пить. Не по-человечьи это! Не по-людски! — исповедовался природовед. — Вот я и захотел обратить их в хомо сапиенсов.
— Почему в Москве? — насупился Рябов.
К нам подступили пять полуголых существ.
— А с нами как? — стыдливо прикрывая причинное место, спросил обезьяна-самец.
— Ступайте в Китай, — посоветовал Дарвин. — Вы же китайские обезьяны. Обезьяны-львы!
— Да мы и не знаем, где этот самый Китай! — возмутились бывшие макаки. — Нам в Златоглавой привычней. Кормежка, опять же…
4.
— Объявляется посадка на рейс «Москва — Лондон», — с некоторой гнусавинкой произнес диктор «Шереметьево-2».
Я, акушер второго разряда, Петр Кусков, крепко обнял Дарвина:
— Чарльз, у нас для вас есть подарок.
Развязал коробку, достал щенка таксы.
Кутенок сонно заморгал, фальцетом тявкнул.
— Он укусит меня! — крикнул Дарвин. — Надо превратить его в хомо сапиенса…
Тотошка потянулся к натуралисту, нежно лизнул его щеку.
— Да эта скотинка дат фору любому человеку, — Рябов заиграл желваками.
— Неужели?! — Дарвин прижал псинку к сердцу, спорыми шажками отправился к трапу лайнера.
— Гений — тот же ребенок, — усмехнулся сыскарь.
— Не то слово… — сморгнул я алмазные слезы.
1.
Золотой осенью мы с сыщиком Рябовым гуляли по яблоневым садам Подмосковья.
С идиотским однообразием куковала кукушка.
Резко тянуло палым винным листом.
В небе, выстроившись клином, улетали какие-то пегие птицы.
— Петя, взгляните-ка на лица садоводов, — предложил мне Рябов.
Я глянул и… содрогнулся.
На них начертано отчаяние, страх, даже мистический ужас…
К нам подошел садовод Егорыч. На ногах — кирза, на голове лихо заломлен картуз с лопнувшим козырьком.
— Как дела, дед? — сощурился Рябов. — Урожай-то хорош?
Садовод длинно сморкнулся, невнятно матюгнулся.
— В чем дело, Егорыч? — решил уточнить я, акушер второго разряда, Петр Кусков.
Егорыч голубыми глазками зыркнул на меня.
— Лутцые яблоцки, — от волнения зацокал он, — кажную ночь кто-то сымат! Самые увесистые сымат…
— Сторожа куда смотрят? — спросил Рябов.
— Я и есть сторож!
Рябов задумался. Потом с ястребиной зоркостью глянул мне прямо в зрачки:
— Кажется, Петя, мы невзначай набрели на крупное дело. Срочно в Лондон!
— Почему именно в Лондон?
— Объясню на месте.
2.
Возле Биг Бена сыщик заиграл желваками:
— Присматривайтесь к яблочным лавкам.
Я стал крутить головой, увы, таковых лавок не обнаружил.
Тут по Бейкер-стрит прошел господин, смачно жующий огромное русское яблоко. Исчез за дверью особнячка с красной черепичной крышей. К строению примыкал парк с карликовыми английскими дубками.
Мы с сыщиком спрятались в живой изгороди. Приступили к наружному наблюдению.
Из дома выплыла огромная мэм, по виду служанка, с полной корзиной налитых, ядреных яблочек. Подошла к одному из дубков. Принялась привязывать голубыми ленточками плоды к узловатым веткам.
Потом гаркнула:
— Исаак, готово! Выходьте!
Пред нами появился ранее наблюдаемый субъект.