Олив до этого смотрела с открытым ртом. Теперь она его закрыла.
– Горацио, – прошептала она, следя за работой Олдоса, – что он собирается сделать?
Горацио молчал.
Кисть Олдоса с шипением рассекала воздух, словно факел, оставляющий за собой дымный след. Из нарисованных стволов начали проступать шипы – где-то длинные, как клинки, где-то небольшие и острые, словно иголки. От одного их вида Олив содрогнулась. Когда яму, наконец, оцепили заросли ножей, Олдос остановился и сделал шаг назад, чтобы осмотреть плоды своих трудов.
– Чего-то не хватает, – пробормотал он себе под нос. И затем, взяв новую кисть, несколькими плавными штрихами добавил алые розы – яркие, как свежие раны.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал колдун. – В конце концов, нет ни одной причины, по которой смертоносным вещам не следовало бы быть прекрасными.
Работа Олдоса действительно была прекрасна. Олив не могла этого не признать, хоть у нее и шли мурашки по коже. Глядя из темноты в мерцающие зелено-карие глаза Олдоса, Олив вновь подумала об уродливых, скомканных портретах мистера и миссис Нивенс с их плоскими глазами и безжизненными лицами. Она не могла и надеяться соперничать с Олдосом ни с его волшебными красками, ни без них. Она не могла победить его ни магией, ни искусством. Она просто не была талантлива так, как он. От злости и досады ей вдруг стало трудно дышать.
– Теперь подождем. Много времени это не займет, – вновь улыбнулся Олдос, опуская кисть. – А потом я тебя запечатаю. Я напишу такую идеально живую поверхность, так гладко вписанную в пейзаж, что никто и никогда не догадается, что здесь вообще была яма. Если, по какому-то невероятному стечению обстоятельств, кто-то все же явится сюда искать тебя, он будет стоять прямо над тобой, оглядывая холмы, и никогда не узнает, что ты в ловушке прямо у него под ногами.
По телу Олив прошла волна паники, которая смешалась с затаенной яростью, пока Олив наконец не почувствовала, что могла бы сейчас зашвырнуть в голову Олдосу валуном – если бы только у нее был валун, чтобы швыряться!
– Почему ты просто со всем этим не покончишь? – требовательно спросила она.
Олдос слегка приподнял брови.
– Если бы ты была все еще жива, когда я тебя запечатал, ты могла бы попросту задохнуться. – Брови вернулись на свое законное место, а по лицу Олдоса расползлась плотоядная улыбка. – Но стоит тебе превратиться в краску и больше не нуждаться ни в дыхании, ни в пище, ни в питье, ты сможешь оставаться там внизу, во тьме, вечно.
Улыбка стала шире.
– Вечно, Олив. Можешь себе это вообразить? Даже у смерти не будет возможности подарить тебе свободу.
– Олдос, – прорычал Горацио. – Пощади девочку.
Олдос помолчал. Взгляд его ярких желто-зеленых глаз заметался по дну ямы и остановился на Горацио.
– Да что на всем белом свете, – начал он голосом низким и мягким, словно раскат далекого грома, – могло внушить тебе мысль, будто ты волен просить чего-либо у меня?
Олдос склонился над краем ямы. Олив видела сквозь терновник и ковер орляка, как его лицо приблизилось и стали яснее видны черты.
– Предатель. Слабак. Наш род уже лишился однажды своего дома. Думаешь, я позволю, чтобы это повторилось? Я, который вынужден был жить, как нищий, на той самой земле, где должен был жить, как король?
Олдос занес влажную кисть.
– Не добавить ли мне в вашу уютную норку пауков? – спросил он даже мягче, чем прежде. – Несколько гадюк? Осиное гнездо? Или еще что-нибудь, чтобы сделать последние мгновения жизни Олив как можно менее приятными?
Олив сглотнула, глядя то Олдосу в глаза, то на ограду из смертоносного терновника. Горацио не шевелился.
Олдос подождал.
– Скажи еще хоть слово, и я это сделаю, – промурлыкал он, когда стало ясно, что отвечать Горацио не намерен. – Думаю, я позволю Горацио остаться и посмотреть, как ты превратишься в краску, Олив. Это может быть для него неприятно. Судя по всему, он к тебе привязан.
Олдос вновь перевел взгляд на кота.
– Как только моя семья возвратит себе этот дом и все, что в нем есть, – включая твоих заблудших соотечественников, Леопольда и Харви. – Голос Олдоса струился вокруг, словно шипение змеи, – мы разработаем несколько особых наказаний и для тебя, Горацио.
Олдос отвернулся от ямы, чтобы собрать банки и кисти. Еще миг, и он исчез. Олив прислушалась к хрусту кустарника под его удаляющимися шагами.
– Как ты думаешь, что он делает? – шепнула она Горацио.
– Ждет, – ответил тот.
– Куда он, по-твоему, направился?
– Недалеко.
На мгновение они оба застыли. За болью в содранной до ссадин спине и громовым биением сердца Олив не замечала ни слабого неприятного ощущения в ступнях, ни того, как лодыжки стало покалывать, и те начали неметь. Сквозь кружевные тени, падавшие сверху, она посмотрела на свою руку. Кожа заблестела и покрылась следами мазков.
– Горацио… – прошептала она.
Горацио посмотрел туда же, куда и она.
– Разве уже столько времени прошло? – спросил он.
– Сначала мы с Мортоном долго следили за коридором из его картины, а потом я вошла сюда…
Даже сквозь сумрак на дне ямы Олив различила, как Горацио опустил голову.
– Прости, Олив, – сказал он. – Прости, что не смог тебя спасти.
– Ты меня прости, – сказала Олив. – В конце концов, идея использовать краски и забраться сюда – была моя ошибка.
Они снова замолчали. Мгновение спустя Олив бросилась на каменистую стену, перебирала руками и ногами, но не смогла найти опору. Когда ей удалось выскрести из стены немного грязи, та лишь взлетела на прежнее место, восстанавливая прежнюю поверхность, по которой было никак не влезть. И даже если бы Олив доползла до края ямы, она сомневалась, что прошла бы через терновник живой.
Она тяжело опустилась обратно на землю. Покалывание ползло уже к коленям. Кисти рук онемели. В темноте, в нескольких дюймах от нее, Горацио сидел неподвижно, как камень.
– Горацио, – прошептала Олив. – Если я вроде… ну… того, какой была Аннабель, значит ли это, что вы с Аннабель… что вы были друзьями? – Она сглотнула. – Я имею в виду… ты был привязан к ней?
Девочка услышала, как Горацио негромко вздохнул.
– Что ж, Олив, – сказал кот, – вот тут вы с ней как раз весьма различаетесь.
Они еще немного помолчали.
– Горацио, – глухо проговорила Олив, – если ты все-таки отсюда выберешься, ты расскажешь всем – в смысле, моим родителям, и Мортону, и Леопольду, и Харви, и Резерфорду…
– Да, Олив, – быстро сказал Горацио. – Всем до единого.