Консул наклонился над ним.
– Я видел голограммы. Это отец Поль Дюре.
– Смотрите, – прошептал Силен. Он стащил простыню с тела, помедлил, а затем повернул лежавшего на бок. Два маленьких крестоформа на груди мужчины пульсировали розовым цветом так же, как на теле Хойта, но спина была чистой.
Сол стоял у входа, стараясь успокоить раскричавшуюся Рахиль. Когда ребенок замолчал наконец, он сказал:
– Кажется, бикура для… регенерации требовалось трое суток.
Мартин Силен вздохнул.
– Бикура воскрешались крестоформами более двух стандартных веков. Возможно, по первому разу дело проходит быстрее.
– Он что… – начала Ламия.
– Живой? – Силен коснулся руки девушки. – Потрогайте.
Грудь мужчины едва заметно подымалась и опускалась. Кожа была теплой. Под ней отчетливо прощупывались горячие крестоформы. Ламия, содрогнувшись, отдернула руку.
Существо, которое шесть часов назад было трупом Ленара Хойта, открыло глаза.
– Отец Дюре? – Сол шагнул к нему.
Голова мужчины повернулась. Он заморгал, будто свет резал ему глаза, затем что-то невнятно произнес.
– Воды, – догадался Консул и торопливо достал из кармана джемпера пластмассовую фляжку. Мартин Силен поддерживал голову незнакомца, пока Консул поил его.
Сол опустился перед ним на одно колено и дотронулся до его руки. Казалось, даже темные глаза Рахили с любопытством наблюдают за происходящим.
– Если вы не можете говорить, моргните дважды вместо «да» и один раз вместо «нет». Вы Дюре? – спросил Сол.
Мужчина повернул голову в сторону ученого.
– Да, – произнес он негромким, хорошо поставленным низким голосом. – Я отец Поль Дюре.
Они позавтракали ломтиками мяса, поджаренными прямо на пластинах обогревателя, и болтушкой, состряпанной из пригоршни зерна и разведенного молочного концентрата. Огрызок последнего батона разделили на пять кусочков. Высыпали в котелок остатки кофе. Ламии показалось, что ничего вкуснее она в жизни не ела.
Они сидели в тени растопыренного крыла Сфинкса вокруг «стола» – широкого валуна с плоской макушкой. Солнце было уже на полпути к зениту. Небо оставалось безоблачным. Стояла полная тишина – только звуки человеческих голосов да звяканье вилки или ложки нарушали ее.
– Вы помните… прежнее? – спросил Сол.
Священник надел запасной костюм Консула: серый, с гербом Гегемонии под сердцем. Эта домашняя, точнее, корабельная одежда Консула отцу Дюре была явно маловата.
Он держал кружку с кофе обеими руками, словно чашу для причастия.
– Прежнее… то есть то, что было, пока я не умер? – уточнил он, поднимая на собеседника глубокие умные глаза. Красивые старческие губы тронула улыбка. – Да, помню. Помню ссылку, бикура… – он опустил глаза. – И даже дерево тесла.
– Хойт рассказывал нам о дереве, – тихо произнесла Ламия. – О том, как священник распял себя на активном дереве тесла в огненном лесу, предпочтя годы пытки бездумной жизни в симбиозе с паразитом-крестоформом.
Дюре покачал головой:
– В те последние секунды я думал, что победил их.
– Вы и победили, – быстро отозвался Консул. – Отец Хойт и другие отыскали вас. Вашему телу удалось отторгнуть паразита. Тогда бикура прирастили ваш крестоформ Ленару Хойту.
Дюре кивнул:
– Значит, от юноши не осталось и следа?
Мартин Силен указал на грудь Дюре:
– Очевидно, эта гадина не может совладать с законом сохранения массы. У Хойта были страшные боли, и очень долго: ему никак не удавалось вернуться туда, куда его гнали эти твари. Поэтому он так и не набрал веса для этого… черт, как бы его обозвать… двойного воскрешения.
– Это неважно, – сказал Дюре, грустно улыбнувшись. – Паразитной ДНК в крестоформе не занимать терпения. Если понадобится, она будет воскрешать своего хозяина из века в век. Рано или поздно оба паразита заживут своими домами.
– Вы помните, что было с вами после дерева тесла? – помедлив, спросил Сол.
Дюре допил кофе.
– Вы хотите спросить, помню ли я свою смерть? Рай или ад? – Он смущенно улыбнулся. – Нет, ничего такого я, увы, не помню. Помню боль. Бесконечную. Потом избавление. А потом – тьма. И, наконец, пробуждение. Здесь. Сколько, вы говорите, лет прошло?
– Почти двенадцать, – сказал Консул. – Но для отца Хойта вполовину меньше. Он провел много времени в перелетах.
Отец Дюре встал, потянулся и принялся ходить взад и вперед. Он был высокого роста; несмотря на худобу, в нем чувствовалась сила. Глядя, как старик прохаживается вокруг стола, ступая по-кошачьи грациозно и уверенно, Ламия Брон с удивлением осознала, что этот человек волнует ее. Он был наделен харизмой – необъяснимым обаянием, обещающим немногим избранным либо безмерную власть, либо мученическую гибель. Ламия напомнила себе, что, во-первых, он священник церкви, требующий от своих служителей целомудрия, во-вторых, час назад был мертвецом. Интересно, как он действует на мужчин?
Дюре между тем уселся на валун, вытянул ноги и начал массировать бедра, видимо, борясь с судорогой.
– Вы не поведали вкратце о себе: кто вы и зачем вы здесь, – проговорил он. – Если не возражаете, я хотел бы узнать о вас побольше.
Паломники молча переглянулись.
Дюре понимающе кивнул.
– Вы думаете, я тоже чудовище? Агент Шрайка? Я не удивлюсь, если у вас возникнет такая мысль. Это естественно.
– Да нет, мы так не думаем, – Ламия подняла глаза на священника. – Шрайк не нуждается в агентах. Кроме того, мы знаем вас по рассказу отца Хойта и по вашим дневникам. – Она покосилась на остальных. – Но нам было… ужасно трудно… рассказывать друг другу, почему мы попали на Гиперион. И мы просто не в силах повторять сейчас эти рассказы.
– Я делал записи на свой комлог, – сказал Консул. – Это только выжимки, но по ним можно составить некоторое представление о наших историях и об истории Гегемонии за последние десять лет. Почему Сеть ведет войну с Бродягами и тому подобное. Я с удовольствием предоставлю его в ваше распоряжение, если хотите. Это отнимет у вас не более часа.
– Буду вам очень признателен, – живо откликнулся отец Дюре и двинулся вслед за Консулом к Сфинксу.
Ламия, Сол и Силен направились к воротам долины. С седловины между, низкими скалами хорошо просматривались дюны и пустоши, простирающиеся на юго-запад, в направлении Уздечки, до которой было неполных десять километров. Разбитые купола, покосившиеся шпили и разрушенные галереи мертвого Града Поэтов, все глубже погружающегося в пески, виднелись в каких-то двух-трех километрах справа, за возвышенностью.
– Я схожу в Башню за продуктами, – предложила Ламия.