Да, корабля ВКС. Я видел мундиры на телах юношей, аббревиатуры военного жаргона на переборках и оторванных крышках люков, бесполезные инструкции на абсолютно бесполезных аварийных рундуках со скафандрами и герметичными шарами-убежищами, которых так никто и не надул. Что бы ни разрушило этот корабль, беда грянула как гром среди ясного неба.
Шрайк появился рядом со мной.
ШРАЙК… В КОСМОСЕ! ВДАЛИ ОТ ГИПЕРИОНА, СВОБОДНЫЙ ОТ ОКОВ ТЕМПОРАЛЬНЫХ ПРИЛИВОВ! А КОРАБЛИ ВКС ОБЫЧНО ОСНАЩАЮТ АВТОНОМНЫМИ ПОРТАЛАМИ!
Один как раз находился всего в пяти метрах от меня. К нему двигался труп молодого мужчины. Правая рука мертвеца погрузилась в непрозрачную энергозавесу, как бы пробуя температуру воды по ту сторону. Оттуда с усиливающимся визгом вырывался воздух. «Иди! Иди же!» – понукал я мертвеца, но разница давлений отнесла его от портала. Рука, к моему удивлению, оказалась неповрежденной, хотя лицо представляло собой наглядное пособие по анатомии.
Я повернулся к Шрайку и по инерции сделал лишние полоборота.
Шрайк подхватил меня, кромсая ножами кожу, и подтолкнул к порталу. Я не смог бы изменить траекторию, даже если бы захотел. Летя в жужжащий и шипящий портал, я успел вообразить все напасти, ожидающие меня на той стороне: вакуум, падение в пропасть, взрывная декомпрессия или – самое страшное – возвращение в лабиринт.
Вместо всего этого я упал с полуметровой высоты на мраморный пол, не более чем в двухстах метрах от места, где мы с вами беседуем, в личных покоях Папы Урбана XVI, который, как оказалось, скончался за три часа до того, как я вывалился из его личного портала. В Новом Ватикане этот портал называют «Папскими Дверьми». Я испытал наказание болью за то, что посмел удалиться от Гипериона, от родины крестоформа, но боль – моя старая союзница и больше не имеет надо мной власти.
Я отыскал Эдуарда. В доброте своей он выслушал мой рассказ. Такой исповеди не слышал и не произносил еще ни один иезуит. В доброте своей Эдуард поверил мне. Теперь вы все узнали. Такова моя история.
Гроза прошла. Мы сидели втроем, при свечах, под сводами собора Святого Петра. Несколько минут никто не решался произнести ни слова.
– Значит, Шрайк может оказаться в Сети, – выговорил я наконец.
Дюре посмотрел на меня.
– Да.
– Этот корабль находился, вероятно, в окрестностях Гипериона…
– По всей видимости.
– В таком случае мы можем вернуться туда. Через эти… «Папские Двери».
Монсеньор Эдуард вопросительно поднял брови.
– Вы действительно хотите этого, господин Северн?
Я замялся.
– Не знаю… Мне приходил в голову и такой план.
– Зачем? – негромко спросил монсеньор. – Ваш двойник-кибрид, личность которого несла Ламия Брон, нашел там только смерть.
Я потряс головой, словно прогоняя сумбур в мыслях.
– Но ведь я часть всего этого. Иначе я просто не знаю, какую роль мне играть – и где.
Поль Дюре невесело улыбнулся.
– Такое чувство испытываем все мы. Похоже на моралите о предопределении, сочиненное скверным драматургом. А куда подевалась свобода воли?
Монсеньор внимательно посмотрел на друга.
– Поль, паломники, все до одного, поставлены перед необходимостью делать выбор, который вы уже сделали. Пусть общий ход событий определяют высшие силы, но собственной судьбой по-прежнему распоряжаются сами люди.
Дюре вздохнул.
– Возможно, вы правы, Эдуард. Не знаю. Я очень устал.
– Если Уммон сказал правду, – вмешался я, – и третья ипостась этого человеческого божества бежала в наше время, то где она и кто она, по-вашему? В Сети больше ста миллиардов жителей.
Отец Дюре улыбнулся. Это была добрая улыбка, лишенная иронии.
– А вам не приходило в голову, что ею можете оказаться вы сами?
Я дернулся, как от пощечины.
– Чушь! Да ведь я не… не совсем человек. Мое сознание плавает где-то в матрице Техно-Центра, а тело реконструировано по обрывкам ДНК Джона Китса и биосформировано, как у андроидов. Даже воспоминания мои имплантированы. А моя так называемая кончина и мое «выздоровление» от туберкулеза разыграны на планете, созданной исключительно для этой цели.
Дюре все еще улыбался.
– И что из вышеперечисленного мешает вам быть воплощением Сопереживания?
– Я не чувствую себя частью какого-то там бога, – отрезал я. – Я ничего не помню, ничего не понимаю. И не знаю, что делать.
Монсеньор Эдуард дотронулся до моего запястья.
– Можем ли мы утверждать, что Христос всегда знал, как поступить дальше? Он знал, что придется сделать. Согласитесь, это далеко не одно и то же.
Я потер глаза.
– А я и этого не знаю.
Голос монсеньора звучал по-прежнему спокойно.
– Мне кажется, Поль имел в виду, что, если этот дух скрывается здесь, в нашем времени, он может и не догадываться о своей подлинной природе.
– Бред, – пробормотал я.
Дюре кивнул.
– Многие события, происшедшие на Гиперионе и вокруг него, кажутся бредом. И, по-видимому, бред этот заразен.
Я взглянул иезуиту в глаза.
– Вот вы были бы идеальным кандидатом на роль божества. Провели жизнь в молитвах и размышлениях, крупнейший ученый-археолог. Плюс ко всему претерпели распятие.
Улыбка сошла с лица Дюре.
– Вы сами слышите, что говорите? Разве это не сплошное богохульство? Я предал мою Церковь, мою науку, а теперь, исчезнув, моих товарищей по паломничеству. Христос мог потерять веру на несколько секунд. Но он не торговал ею на рынке в обмен на бирюльки эгоизма и любопытства.
– Хватит, – оборвал нас монсеньор. – Что толку в подобных разговорах? Поищите-ка кандидатов хотя бы в труппе, разыгрывающей нашу маленькую Мистерию о Страстях Господних. Секретарь Сената Мейна Гладстон, несущая на своих плечах бремя управления Гегемонией. Участники паломничества… Мартин Силен, который, как вы сами рассказывали, уже сейчас страдает на дереве Шрайка ради своих стихов. Ламия Брон, поставившая на карту все и все потерявшая ради любви. Господин Вайнтрауб, истерзанный дилеммой Авраама… и даже его дочь, вернувшаяся к младенческой невинности. Консул…
– Консул мне представляется скорее Иудой, чем Христом, – возразил я. – Он предал всех – и Гегемонию, и Бродяг. Те ведь тоже считали его своим союзником.
– Если исходить из того, что рассказывал Поль, – ответил монсеньор, – Консул не изменил своим убеждениям, и он остался верен памяти Сири. – Старик улыбнулся: – Кроме того, в нашей пьесе еще сто миллиардов действующих лиц. Бог не избрал в качестве своего орудия Ирода, или Понтия Пилата, или Цезаря Августа. Он выбрал безвестного сына безвестного плотника одной из самых захолустных провинций Римской империи.