Или нет: он, конечно, выбежит к нам лично и ласково улыбаясь, чтобы усыпить бдительность. Ему надо потянуть время, пока та же группа захвата примчится на объект по его вызову. Он же не знает, что мы едем к нему. Или знает?
Но возможно и третье: этот вялый интеллигент — инженер Гарин наших дней?! Варит под двойным прикрытием косметического салона и секретной госконторы свое персональное зелье. Поверить, что он работает исключительно от себя, трудно. Но и исключать такую возможность полностью я не имел права. Маловероятно, что Модест Михайлович — случайный открыватель редкого эффекта. Но он Ракеев, и в случайности в таких делах верится слабо. И время счастливых одиночек миновало, любой приличный результат в науке — итог работы коллектива. Или все-таки он гениальный, но наивный ученый, и на него кто-то волевой и решительный наложил лапу? Готовится заговор: новый ГКЧП рвется к власти, но предварительно считает необходимым обработать мозги народа? А Пятиплахов просто тот неудачник, что в последний момент не взят в команду по причине хотя бы своего алкоголизма? И едет как-нибудь мстить?
Тогда получается, что я на обочине, в куче человечьих очистков, срезанных со здорового питательного клубня. Вместе с генералом. И в утешение себе забавляться мыслью о каком-нибудь «конце света».
Но все же мысль о политическом заговоре с новомедицинскими наработками представляется какой-то все же промежуточной. Да, пусть новый ГКЧП возник, и Модест со своими неизвестными возможностями силен, но все это лишь реакция на дыхание того, настоящего страха, что нависает над всеми нами. Никакой президент, никакой Совет Федерации и Генштаб, даже если приведут в полную готовность все наши ракеты, всех хакеров и психотерапевтов, не могут этому противостоять. Одно связано с другим, что-то временно выходит на первый план, что-то таится в полумраке мира неузнанным.
Или… я изо всех сил тряхнул головой. У меня появилось нестерпимое желание хотя бы на пару минут прекратить всякое думание. Ибо каша же в голове. Раскаленная, но бессмысленная каша.
Итак, когда мы вошли в заведение Модеста, нас там не испугались и не обрадовались нашему визиту. Проводили в предбанник «сталинского» кабинета, пригласили погрузиться в кожаные кресла и ждать.
Пятиплахов попытался напомнить, кто он такой, секретарь кивнула ему — мол, еще раз рада, но ждать придется.
Готовят группу захвата — сказал я про себя, ни секунды себе не веря.
— Набивает, собака, себе цену, — выдохнул генерал и так мощно, что секретарша, кажется, ощутила на себе особенность его дыхания.
Я оглядывался, ища в обстановке признаки, по которым можно было бы определить наше непосредственное будущее.
Дверь в кабинете директора приоткрылась. Мы увидели плечо какого-то человека, но большей частью он оставался еще в кабинете, продолжая беседу. Затем дверь отворилась шире и выпустила высокого, очень дорого одетого мужчину с очень грустным лицом.
Он прошел мимо нас, мельком глянув, и вдруг кивнул генералу. Тот тоже кивнул, и даже чуть икнул от неожиданности. И тут же уткнулся своим перегаром мне в ухо, сообщая, что это заместитель такого-то министра — говорил так быстро, что я не разобрал какого. У него сынок, видимо, тут лежит. Сынок непростой — Пятиплахов шумно сглотнул слюну — лидер одного весьма своеобразного молодежного движения. Собрал ненормальных и срывает разные официозные сборища. Одно время это даже кое-кого веселило. Парень с остроумием, не то что этот туповатый и гнусавый Лимонов. А недавно рехнулся и сжег дачу отца. Глаза Пятиплахова горели странным воодушевлением, чем-то он был очень порадован в тайных изгибах генеральской души.
— Прошу вас, — сказала секретарша.
Модест Михайлович встретил нас, держа у виска трубку телефона и кисло улыбаясь, и было непонятно, к чему относится эта улыбка — к нашему визиту или к телефонному сообщению.
Он меня узнал, но не выразил восторга. Опять господин журналист приехали и вот генерала сюда привезли — и, кажется, пьяненького. Что же мне с вами делать, упорный вы мой?
Мне было неловко, я даже растерялся. Собирался быть зрителем при сцене бурной атаки большого комитетского чина на оборонительные порядки сомнительного приватного заведения, а буду вынужден сам работать первым номером. Как я не люблю таких ситуаций! Что было делать? — начал мямлить.
Модест Михайлович усадил нас к своему наркомовскому столу и, играя выключателем кремлевской лампы, легко, даже небрежно отбивал мои плохо подготовленные наскоки.
— Вашего Ипполита Игнатьевича я выгнал. Старик здоров, насколько может быть здоров такой старик. Одно время было у него что-то вроде шоковой реакции, потом он какое-то время пытался нас дурачить, но дурачить нас долго, поверьте, невозможно. Потом он украл телефон у одного нашего сотрудника.
— И вы выгнали больного человека… — попробовал я обострить.
— Повторяю: он здоров, здоровее нас с вами. Надо знать породу этих сталинских соколов. Нервы — стальные проволоки, простата — как у гимнаста…
— Он честный человек, он позаимствовал телефон, чтобы сообщить мне…
Директор грустно и устало улыбнулся:
— Давайте оставим это.
— Но вы же знаете его историю. Жена под колесами, непосредственно вслед за этим — два необъяснимых несчастья, потом — подполковник Марченко.
— И подполковник уже не у нас.
— А где?
— Там, где ему и положено быть — в туберкулезном санатории. А мы здесь по преимуществу заняты нервными недугами.
— И переезд прошел благополучно?
— ? — Директор меня не понимал.
— Я имею в виду, никакой самосвал не врезался в его машину?
Модест Михайлович насупился. Мне и самому было понятно, что я веду себя странно.
Удивительнее всего было молчание генерала. Пару раз я покосился на него, он сидел набычившись и прищурившись. Копит силы для неожиданного удара? Но напряжение в нем чувствовалось. Пару раз его правая рука делала резкое непроизвольное движение, будто прихлопывая что-то на зеленом сукне.
— Но тогда вы сами себе противоречите, — продолжал я из последних сил. — У Ипполита Игнатьевича был как раз такой нервный, я бы сказал, психический случай. Зачем его было гнать?
Модест Михайлович кивнул. Снял трубку, с извиняющейся улыбкой набрал номер, мучительно поморщился, услышав оттуда что-то неприятное, продолжил:
— Он — да, психопат. Шизоидная психопатия. Странности характера очень усугубились с возрастом. Его правдолюбие превратилось в склочность и сутяжничество. — Директор выразительно вздохнул. На секунду задумался, и опять продолжил: — Когда мы отделались пятнадцать лет назад от этого невыносимого старика, я и представить себе не мог, что когда-нибудь он снова окажется проблемой для нас. Кажется, я вам это уже рассказывал.
— Так, я понимаю, вы упорно не хотите увидеть ничего необычного в истории Ипполита Игнатьевича и подполковника Марченко. Странная ведь история. К тому же жена-то ведь погибла. И погиб майор Рудаков, как ему и предсказывалось, и Карпец, пьяный водитель. Причем здесь странности характера? Не от его странностей они погибли, не от сутяжничества.