А. Проханов: — А мы не знаем, где сидел Дед Хасан. Он просто пришел в этот маленький ресторанчик. Может, до того он сидел в столовой Госдумы. Если к нему приходили на поклон сильные мира сего, если его не взял Уголовный розыск…
Был фильм такой прекрасный, Урсуляк поставил, «Ликвидация». Так поступил советский маршал, который освободил Одессу от жулья. Потому что задача была — освободить Одессу от жуликов, потому что в центре идеологии была победа, была достойная жизнь человека. И там же — «Вор должен сидеть в тюрьме». А сейчас никто не говорит, что вор должен сидеть в тюрьме.
Единственный, повторяю, кого мне по-настоящему жалко, невинно осужденный — это, конечно, Полонский. Это трагическая фигура. Как он отличается от Деда Хасана.
М. Королёва: — Вам, правда, его жалко?
А. Проханов: — Мне смертельно жалко. Представляете, он сейчас строит Сити в карцере Камбоджи. Он сидит и строит там город Сити.
Потом он действительно почти самосожженец. Он сжег там свои трусики и сжег наволочку от тюремной койки. Он говорил тогда, я помню, в Москве. Он очень вальяжный, настоящий…
М. Королёва: — Заметьте, я не прерываю, нет.
А. Проханов — Он — настоящий винер. Я — лузер, а он — винер. Он говорит, что если у человека нет миллиарда…
М. Королёва: — Винер — это у нас… Запрет может быть на иностранные слова.
А. Проханов: — Победитель. Победитель. Ну, это терминология Авена. Они — винеры, то есть в выигрыше, победители, а мы — лузеры, проигравшие. Он — винер. Он сказал: «Ко мне, если нет миллиарда, не приближайся». И вот, понимаете, сейчас к нему там приближаются в этом карцере, в этом СИЗО те, у кого даже и цента нет.
М. Королёва: — Подождите, но вам не должно быть жалко такого человека — вы должны торжествовать.
А. Проханов: — Нет, мне страшно жалко.
М. Королёва: — «Вот, наконец. Наконец, торжествует справедливость».
А. Проханов: — Нет, нет, нет. Мне чуждо злорадство. Я думаю, что к нему эти люди приближаются с очень опасными намерениями. Я даже думаю, что, может быть, он начал сжигать на себе одежду, потому что почувствовал себя глубоко униженным и оскорбленным в результате этого.
М. Королёва: — Александр Андреевич, его должны выпустить совсем скоро.
А. Проханов: — Я буду праздновать этот день. Как только Полонский выйдет оттуда из тюрьмы и приплывет к нам на своей личной яхте, я первый приду его встречать: «Наконец ты с нами, Полонский».
М. Королёва: — Заметьте, я снова не прерываю. Ну, Александр Андреевич, раз уж я от вас услышала слова «винеры» и «лузеры», то я просто не могу не задать вам вопрос, связанный с очередной инициативой Владимира Жириновского. Ну, правда, такая инициатива время от времени возникает, и не только от Жириновского. О запрете иностранных аналогов русских слов. Вообще это реально, как вы считаете?
А. Проханов: — Реально. И он будет называться «Владимир Волкович».
М. Королёва: — Ну, это понятно. Это уже многие пошутили.
А. Проханов: — Да?
М. Королёва: — Да, да, да.
А. Проханов: — Я думаю, что это все дичь такая. Веселая, смешная дичь, которая многих забавляет, и нас с вами тоже, дает пищу для размышления. На самом деле проблема русских не в том ведь, что они употребляют слова «винер» и «лузер», а в том, что их выдавливают с Кавказа, например, и что русские уходят не только с Кавказа — они уходят из Вологодской губернии, из Псковской, из Смоленской, они сжимаются, как шагреневая кожа, они покидают Сибирь и Дальний Восток. И исправлениями это все не исправишь — это профанация, более того, это издевка.
М. Королёва: — Ну, вот вы когда пишете, вы задумываетесь, какие слова вы используете, русские, иностранные? Для вас это важно?
А. Проханов: — Нет, там другая задача. Вот, скажем, один мой друг, изысканный писатель Владимир Личутин, он творец поразительного современного русского языка, каким не владели даже ни Шергин, ни Лесков. Он такой языкотворец божественный. Вот он говорил, его язык, его стилистика такова, что она не предполагает употребление таких слов как, скажем, «совхоз», например. Если он употребит слово «совхоз», это слово разрушит и сожжет четыре абзаца до этого и четыре после.
М. Королёва: — Но вам-то должно нравиться слово «совхоз».
А. Проханов: — Мне нравятся слова «совхоз», «сталинизм», «ГУЛАГ», «СМЕРШ», «Смерть шпионов», «демократов на виселицу». Это мой сленг. Я не боюсь этих слов и использую их в полной мере и в своих романах, и в публицистике.
М. Королёва: — А мат? Вы же слышали, наверное, есть законопроект такой, который касается штрафов за мат. Хотя вроде бы, опять-таки, в существующих законах уже все это есть. Но вот депутаты Госдумы снова возбудились по поводу мата русского.
А. Проханов: — Я грешил тем, что после 1991 года в моей серии романной я употреблял мат. Но это было тоже какой-то экзальтацией безумной. Я, по-моему, говорил на «Эхо» или где-то еще, что на обычном, таком, как бы пушкинском русском языке говорим мы с вами, люди смертные, живущие здесь. На церковно-славянском и на старославянском говорят в раю, ангелы говорят. А мат — это язык ада. Матерятся там и черти, и грешники, потому что там постоянно возникают стрессы у грешников. Там выльют ему на голову сковороду расплавленного свинца, и он скажет «О, мать твою» или что-то такое. Или воткнут ему в задницу какой-нибудь раскаленный стержень, и он говорит еще что-то. Поэтому в нормальной жизни, если жизнь не несет в себе элементов ада, люди не матерятся. А матерятся они только в том случае, если в нашу жизнь приходит ад.
М. Королёва: — Так вот-вот-вот-вот. А если он уже в жизни, то как избежать мата?
А. Проханов: — Только райскими усилиями. Идти на борьбу с тьмой, на борьбу с адом.
М. Королёва: — То есть церковно-славянским языком его?
А. Проханов: — Церковно-славянским языком, возвышенным языком, которым говорил Державин, Сумароков, Пушкин, которым говорил Бунин. Это возвышенный, божественный язык. Бунин не говорил церковнославянским языком, но он говорил абсолютно не обыденным языком. Он говорил языком, который он тоже извлекал из звезд, из трав, из русских песен и из своей такой любящей и скорбящей души.
М. Королёва: — Иными словами, вы поддерживаете большие штрафы за мат, если что?