– Как можно беречь, товарищ комбат? Я командую: короткими очэрэдь, короткими очэрэдь! Получается, много короткий очэрэдь – одын длинный очэрэдь. Расход болшой!
Все засмеялись.
– Тришкин кафтан, – серьезно сказал Самохин. – Как ни натягивай, если мало, все равно не будет хватать.
В общем, это было понятно без слов, и тем не менее восьмая в батальоне оказалась самой ослабленной. Частично, может быть, потому, что обычно наступала в середине боевого порядка батальона, беря на себя основной огонь противника. Но и командир – молодой, горячий, очень исполнительный лейтенант Муратов не очень все-таки заботился о том, чтобы сберечь бойцов, сам в бою лез в пекло, нередко подставляя себя и роту под самый губительный огонь. Вот и осталось восемнадцать человек. А две недели назад, помнил комбат, было около восьмидесяти.
Однако при всем том Муратов был на редкость честолюбивый и обидчивый командир. Комбат всегда упрекал его осторожно, намеками и теперь сказал:
– А я на восьмую надеялся. Больше других.
Муратов сразу же все понял, смуглое его лицо гневно вспыхнуло, он подался вперед, но тут же осекся и смолчал.
– Вот так! – заключил комбат. – Старший лейтенант Кизевич.
Кизевич отрешенно посмотрел в задымленный настил и махнул рукой:
– А, то же самое. Что докладывать!
– А именно?
– Ну что: тридцать три человека. Два «максима». Слезы, а не рота.
– Боеприпасы?
– Боеприпасы? – переспросил Кизевич и внимательно посмотрел в темный угол блиндажа, где безмолвно пригорюнилась Вера. – Наверно, патронов по пятьдесят будет.
– А если точнее?
Командир девятой снова посмотрел в перекрытие. По его исхудавшему лицу с упрятанными под брови маленькими глазками мелькнуло отражение какой-то мучительной мысли.
– Конкретно – по шестьдесят пять штук.
– А к трофейному кольту?
Остановив на комбате взгляд, старший лейтенант недоуменно сморгнул глазами:
– А что трофейный? Он так.
– Как это так?
– На повозке лежит. Что, я из него стрелять буду?
– Почему вы? У вас есть для того пулеметчик.
Кизевич, как видно, уклонялся от прямого ответа, и комбат, в упор уставясь в него, со значением постучал карандашом по сумке. Как всегда, прижимистый командир девятой старался обойти самые неприятные для себя моменты, так как, наверно, уже чувствовал, чем это ему угрожает. Комбат подумал, что надо, не откладывая, разоблачить этого ротного, однако доклады не были окончены, еще оставался Ярощук, и Волошин, вздохнув, кивнул в темный задымленный угол:
– Командир взвода ДШК.
– Взвод ДШК пока что хлипает. Трое раненых, а так все налицо. Два расчета, два пулемета. Одна повозка, две лошади.
– И все?
– Все.
– А патроны?
– Есть немного. Пока хватит, – заверил Ярощук, и Волошин с некоторым недоверием посмотрел на него. Наверно, в словах младшего лейтенанта было нечто такое, что заставляло усомниться в их достоверности, но взвод ДШК недавно вошел в батальон, Ярощук был «чужой» командир, подчиненный комбату только на время наступления, и Волошин, подумав, не стал к нему придираться.
Доклады были окончены, комбат подбил в блокноте небольшой итог, и боевые возможности батальона стали ему понятны до мелочей. Что и говорить, возможности эти оказались более чем скромными. Грак выключил фонарик, в блиндаже стало темнее. Провод, потрескивая, вонюче дымил в углу.
– Товарищи командиры. Судя по всему, завтра придется брать высоту. Приказа еще нет, но, я думаю, будет. Так что, не теряя времени, давайте готовиться к атаке.
В блиндаже все притихли. Самохин подчеркнутым жестом швырнул от себя соломину, Муратов напряженно вгляделся в комбата. Ярощук сгорбился, сжался и стал совсем неприметным в полумраке задымленного подземелья. Кизевич с удивленным видом вытянул из ворота полушубка свою тощую кадыкастую шею.
– Если дивизиона два поработают, может, и возьмем, – сказал он.
Комбату эти слова не очень понравились, и он нахмурился.
– Насчет двух дивизионов сомневаюсь. Боюсь, как бы дело не ограничилось одной батареей Иванова.
Кизевич удивленно хмыкнул.
– Иванова? Так она же сидит без снарядов. Утречком мой старшина ходил, говорит, сидят гаубичники, а промеж станин по одному ящику. Хоть стреляй, хоть на развод оставляй.
Волошин не перебивал его, выслушал со сдержанным вниманием и спокойно заметил:
– Снаряды подвезут. А вы обеспечьте людей гранатами. Понадобятся. Старшина Грак!
На пороге встрепенулась темная фигура Грака.
– Я вас слушаю.
– У вас был ящик с КС. Разделите его между ротами.
– Есть!
– А у вас, старший лейтенант Кизевич, трофейный кольт, значит, на повозке?
– На повозке. А что?
– Передайте его Муратову. Он найдет ему лучшее применение.
Кизевич болезненно напряг свое узкое с горбинкой на носу лицо.
– Это за какие заслуги?
– Так надо.
– Надо! Надо было свои беречь. А то свои поразгрохали, а теперь на чужие зарятся.
– Я у вас ничего не прошу! – вспыхнул Муратов.
– Ну и нечего тогда говорить. А то кольт, кольт...
Командир батальона спокойно выслушал короткую перепалку ротных, которая, впрочем, была здесь не впервые. Хозяйственный Кизевич не любил делиться чем-либо с соседом, хотя иногда и вынужден был делать это, потому что и у него случались прорехи, когда требовалась помощь хотя бы того же лейтенанта Муратова. Отчасти он был в этом прав, так как не в пример многим умел беречь и людей и имущество. Однако комбат теперь видел потребность усилить восьмую хотя бы за счет девятой. Сделав вид, что ничего необычного не произошло, он сказал ровным голосом:
– Патроны отдайте тоже. Сотни три их должно у вас быть. А чтобы Муратов не искал у себя пулеметчика, передайте и его. Сипак, кажется, его фамилия?
– Какой Сипак! Сипак на прошлой неделе убит. Новый пулеметчик.
Комбат смолк, почувствовав болезненную неловкость от этого известия, – Сипака он помнил давно, еще с формировки, и вот, оказывается, его уже нет. Совсем некстати припомнился ему этот боец, все-таки комбат должен был знать, что он погиб. Каждая такая потеря тяжелым камнем ложилась на его душу, и нужно было усилие, чтобы выдержать этот груз. После недолгой паузы комбат приказал с прежней твердостью:
– Передайте нового.
– Едрит твои лапти! Еще и нового! Что у меня, запасной полк, что ли? – развел руками Кизевич. Комбат никак не отреагировал и на это, смолчал, давая понять, что вопрос решен окончательно. Кизевич, однако, разошелся не на шутку: