Уважить-то Краснов уважил, однако углубляться в его литературные опыты не стал, а, отложив их в сторону, вежливо и весьма благосклонно напутствовал:
— Я не критик, штабс-капитан, так что по поводу анализа своих писаний обратитесь к кому-то из местных русских газетчиков. Рукописи требуют профессионального разбора, разве не так?
— Непременно обращусь, — заверил мэтра штабс-капитан, наперед зная, что ни к каким газетчикам обращаться не станет. Разве что к издателям, но лишь в том случае, когда почувствует, что из написанного созревает книга.
— У них этот самый профессиональный разговор каким-то образом получается — и с талантливыми, и со всякими подставными литераторами, — все с той же вежливостью объяснил Краснов, как бритвой по горлу полоснув штабс-капитана этим странноватым определением — «подставные литераторы». — Я же, милейший, никаких консультаций давать никогда не решался и впредь решаться не стану.
Догадывался ли генерал, что эта его аристократическая вежливость ранила начинающего литератора больнее, нежели способен был ранить сухой отказ? Наверняка догадывался, однако не придавал этому значения. Слишком уж давно он общается с подобными «подставными литераторами», слишком огрубел в своих восприятиях.
— Прошу прощения, господин генерал, я и сам очень долго не решался навязывать свои литературные хлопоты, — поспешно убрал он с глаз Краснова рукописи.
— Да не торопитесь вы с извинениями, Кротов, — поморщился Краснов, снимая пенсне и медлительно проворачивая их между пальцами. — Дело тут не в амбициях, а в пользе для нашего общего дела. Коль уж у вас прорезалось это стремление к описанию бытия нашего, то мой вам совет: на стихосложение плюньте. Искренне говорю: плюньте. Скорее всего ничего путного у вас в ремесле этом не получится. А вот что касается беллетристики…
— Считаете, что в беллетристике окажусь более удачливым? — появилась надежда в глазах Кротова.
— Дело не в беллетристике как таковой. А в свидетелях и свидетельствах эпохи. Ведите дневники, штабс-капитан, делайте очерковые заметки обо всем интересном, что видели, прожили, в чем принимали участие. Даже если со временем эти заметки и не станут основой романа, поскольку не всем дано, все равно когда-нибудь потомки будут признательны вам за оставленные правдивые свидетельства. Художественные свойства этих записей их мало будут интересовать. Литературные изыски — это, в общем-то, для словесных гурманов. На самом же деле ничто так не ценится потомками, штабс-капитан, как правдивые свидетельства участников судьбоносных событий. Поскольку свидетельств этих нам всегда не хватало.
— Пожалуй, вы правы, ваше превосходительство.
— Это не я, это сама жизнь права. Летописей и летописцев — вот чего всегда, во все века, не хватало Руси нашей святой! Потому и вся история наша скудная какая-то, да вся по иноземным источникам соткана. Заметки после себя оставляйте, штабс-капитан, коли тяга у вас к слову проявилась. За них, заметки эти, литераторы да историки русские когда-нибудь будут вам оч-чень признательны.
Три записные книжки Кротов оставил в Германии, в знакомой русской семье, осевшей там еще в середине прошлого века; одну передал в Болгарию, в семью своего командира, полковника Бажи-рова, который погиб в Сибири и которому он тоже посвятил несколько страниц.
«Никогда бы не мог предположить, что германским службам удастся создать секретную базу в каких-нибудь двухстах километрах от Архангельска. Место это сразу же показалось мне каким-то необычным. Рядом — довольно большое озеро, но оно совершенно не обжито, ни одного хуторка рядом, ни одного рыбацкого челна. Почти вся местность вокруг Маркелова озера охвачена гиблыми болотами, а база наша располагается на ровном плато, которое кажется почти идеально ровной вершиной какого-то сплошь каменного, между озером и топями болотными произрастающего острова. Но, что самое удивительное, на этом плато очень мало комаров. Почти рядом, над трясинами, они носятся огромными тучами, но сюда, на базу, тучи эти лишь изредка заносятся ветром, да и то комары как можно скорее пытаются убраться отсюда. Может, причиной тому газы, изредка вырывающиеся из озера и на какое-то время превращающие окрестный воздух в тяжелый и крайне неприемлемый?»
Записи, которые штабс-капитан делал сейчас, касались его, теперь уже второй, сибирской одиссеи. Кротов так и назвал эту книжку «Сибирские тетради». Хотел было назвать «Хождение в Сибирь», но слишком уж это название показалось ему созвучным с названием «Хождение за три моря». И потом, оказался-то он здесь не в роли купца, путешественника или пилигрима.
— Позволите ли отвлечь вас от романтического сочинительства? — Это была Янина Браницкая. Опустившись у входа на колени, она прошла так до столика и уперлась в него грудью.
— Почему вдруг романтического? Обычное фронтовое донесение, которое…
— Сомневаюсь, штабс-капитан, очень сомневаюсь, — на полуслове прервала его Янина. — Скорее всего задумали оставить после себя описание собственных диверсионных рейдов в тыл врага. Эдакие «египетские записки Наполеона». Нет-нет, штабс-капитан, я говорю это без какой-либо попытки иронизировать, — плавно провела она рукой у лица Кротова, но не притрагиваясь к нему, словно по-матерински благословляла.
— Хочется верить, госпожа Браницкая.
— Я принадлежу к тем женщинам, которые вдохновляют мужчин, преисполняя их замыслами и трудолюбием, а не превращают в своих раболепствующих воздыхателей. Очень скоро вы это почувствуете, если только жизнь позволит нам оставаться вместе.
— Нам? «Оставаться вместе»? Решительная же вы женщина.
— Не оспариваю, решительная. Когда оказываешься на поле боя, решения следует принимать быстро и не колеблясь, даже если не веришь в их правильность, — резко, внушающе произнесла полька, а затем, укладываясь на расстегнутый спальный мешок, томно добавила: — Так что не теряйте времени, штабс-капитан. Я попросила вашего стрелка Бугрова, он подежурит возле палатки, чтобы сюда никто не ворвался.
По-девичьи тугая грудь, литые бедра, какая-то захватывающая пластика движений упругого, крепкого стана… Даже наслаждаясь близостью с этой женщиной, Кротов сожалел, что все это происходит вот так, в палатке, наспех, в походном варианте. Неумело и слишком нервно лаская эту женщину, штабс-капитан по-справедливости осознавал, что она достойна чего-то более возвышенного, нежели всю жизнь оставаться такой вот, «лагерной аристократкой». Но что он мог дать ей, чем, кроме этих грубоватых плебейских ласк, одарить?
— Если бы я поговорил с оберштурмбаннфюрером фон Готтенбергом… Ты бы согласилась лететь со мной в Сибирь, на новую базу? — проговорил он, когда, истощив арсенал нежностей, улегся рядом с Яниной.
— Не терзайтесь, штабс-капитан, я об этом уже поговорила.
— С фон Готтенбергом?
— Естественно.
Только теперь Кротов понял, почему запах духов, который источала грудь «лагерной аристократки», показался ему таким знакомым. Это были какие-то своеобразные, очевидно, французские духи, которыми обычно облагораживал дух телес своих барон фон Готтенберг.