— Она не вдова, — пояснил Люк. — Да и вообще никогда не выходила замуж.
— А, так она темная лошадка… Бросила вызов всем условностям и родила внебрачного ребенка.
— Я очарован ею…
— Это хорошо. Миртл тоже меня очаровала. Вся проблема в том, что после нее это так никому и не удалось сделать.
— Даже Розе?
— Моей девочке? Она прелестна. Роза… — Он отпил маленький глоток виски. — Мужчина способен оценить красивую женщину, и возраст этому не помеха. Однако мое сердце навсегда отравлено поцелуями Миртл. В этой жизни я уже получил то, что хотел. И я с нетерпением жду встречи с Миртл.
— Вы верите, что это произойдет?
— Я знаю, что так и будет. — Профессор положил руку на сердце. — Я чувствую это вот здесь.
Люк подался вперед, уперевшись руками в колени, охваченный желанием поведать Карадоку кое-что по секрету.
— Вы помните маленького мальчика, которого я видел в церкви?
— На празднике в честь святого Бенедикта? Да, помню. Я думал, что лучше об этом не вспоминать.
— Вы настоящий друг, Карадок.
— Так ты видел его снова?
— И много раз. Это покойный сын Козимы. Я думаю, что он застрял здесь из-за ее горя. Как по-вашему, мы можем удерживать духов на земле лишь одним усилием воли?
— Не вижу причины, почему бы и нет. Мы все представляем собой сгусток энергии, ведь так? Мы все друг с другом связаны. Но возможно, он застрял здесь по собственному желанию.
— Вы хотите сказать, что он прочно привязан узами любви к своей матери?
— Он все, что у нее есть. Может, он просто не хочет оставлять ее наедине с горем.
— Но Козима не должна быть одинокой. Вы мне говорили, что любовь приходит тогда, когда человек думает, что не нуждается в ней. И что однажды, встретив настоящую любовь, ему трудно даже вообразить себе, как можно было жить без нее. Так вот, теперь я понимаю, что вы имели в виду. Я влюбился по-настоящему. И вы были абсолютно правы.
— Единственное преимущество старости — это мудрость.
— Некоторые люди стареют, но так и не приобретают мудрости в конце пути.
— Мне искренне жаль этих бедолаг. А Козима отвечает тебе взаимностью?
— Думаю, она постепенно начинает ко мне привязываться. Проблема в ее постоянном ощущении вины.
— Ну да, это вполне естественно. Тебе просто нужно дать ей время. А судя по тому, что у тебя нет каких-либо планов на ближайшее будущее, уж чего-чего, а времени у тебя предостаточно.
— Я рассказал ей о Франческо, о том, что видел его в виде духа.
— И она верит тебе?
— Она очень хочет верить. Но сомневается… Жаль, что он не дает мне возможности доказать ей, что он на самом деле существует.
— Очень трудно поверить в то, что нельзя увидеть собственными глазами или потрогать.
— Я не хочу, чтобы Козима думала, будто я мошенник, который, используя память о ее умершем сыне, пытается поиграть с ней.
— Уверен, она не настолько плохо к тебе относится, чтобы предположить такое.
— Козима — та самая единственная и неповторимая, Карадок. Я знаю, что она женщина моей мечты.
Профессор снисходительно улыбнулся.
— Тогда скажи ей об этом, мой мальчик.
— До тех пор пока она не отпустит Франческо, не думаю, что она сможет полностью принадлежать мне.
— Ты хочешь на ней жениться?
— Думаю, что да.
— И увезти ее в Лондон?
— Я не представляю ее в Лондоне. Увезти Козиму из Инкантеларии — то же самое, что вырвать прекрасную пантеру из джунглей и поместить ее в зоопарк.
— Ты думаешь, она не сможет прижиться в клетке?
Люк вспомнил, как она о чем-то полушепотом разговаривала со священником.
— Думаю, я уже знаю ответ.
— Тогда почему бы тебе не остаться здесь?
— И чем, скажите на милость, мне здесь заниматься?
— Жизнь всегда подскажет правильное решение.
— Может, присоединиться к их семейному бизнесу? — Люк засмеялся. — Но я не думаю, что варить целый день кофе — это мое призвание.
— А ты смотри глубже, в самый корень проблемы. Если ты любишь Козиму, то как-нибудь решишь эту задачу.
— Я действительно люблю ее, поэтому обязательно что-нибудь придумаю.
Карадок взглянул на него с отеческим участием.
— Но есть одна вещь, которую ты должен сделать в первую очередь, — серьезно произнес он.
— И какая же, профессор?
— Ты должен определить для себя, кто ты. Что ты хочешь получить от жизни? Тебе следует понять, что приносит тебе наибольшую радость, и тогда ты узнаешь свое жизненное назначение. Думаю, ответ удивит тебя.
— А вы все о себе знаете? — Люк явно был удивлен.
— Будь это так, я принес бы намного больше пользы. Но ты знаешь, что делать. Загляни в себя и жди, пока не придет ответ.
Альба сидела за письменным столом Панфило и внимательно рассматривала снимки. Их было всего пятнадцать. Пятнадцать окон в прошлое. Ей потребовалось время на просмотр каждого изображения, она досконально изучала мельчайшие детали, напрягая память, дабы вспомнить, как выглядело это место, когда она последний раз была там с Фитцем. Альба не могла не восхищаться Роминой за то, что та воссоздала замок с таким отменным вкусом, привнеся в него совершенно особый стиль. Он действительно был красив, словно заново ожил с помощью света и любви. Альба громко засмеялась над этим самообманом. Та зловещая картина, которую она рисовала в своей голове почти три десятилетия, подпитанная ее страхами и дурацкими фантазиями, перестала существовать. Ромина изгнала призраков, распахнув ставни и впуская солнечный свет. То, что было зловещим логовом безнравственности, стало теперь безупречным семейным домом. Альбе хотелось бы, чтобы у нее хватило мужества увидеть замок воочию, но гордость не позволяла ей этого сделать. Ей было невыносимо признать, что она ошибалась.
Наконец Альба взглянула на фотографии флигеля. Он сохранился в точности таким, каким был и тридцать лет назад. Ни одна деталь интерьера не изменила своего положения. Кровать стояла все та же, с выцветшим балдахином и шелковым покрывалом. Маленький туалетный столик был красиво уставлен баночками с кремом и стеклянными пузырьками с духами.
Зеркало времен королевы Анны, в которое мать Альбы, должно быть, неоднократно смотрелась, было все так же наклонено под углом. А вот стул, на котором она, вероятно, сидела, пока маркиз ожидал ее, лежа на кровати. Прелестный маленький письменный столик тоже стоял на прежнем месте. Однако самым удивительным был свет. В нем чувствовалось что-то потустороннее, словно он исходил не снаружи, а изнутри.